Филиппа Грегори - Другая королева
Когда на престол взошла новая королева, Мария Тюдор (кто бы мог подумать, что она одолеет добрую протестантскую претендентку, мою подругу Джейн Грей?), моего бедного Кавендиша обвинили в том, что он мошенничал на службе, брал взятки, крал земли у Святой Римской католической церкви, которая снова поднялась из мертвых, как сам Иисус. Постыдные обвинения и страшные времена: наши друзья сидят в Тауэре за измену, милой маленькой Джейн Грей угрожает смерть за претензию на трон, реформация остановлена и развернута в обратную сторону, мир снова перевернулся с ног на голову, кардиналы возвращаются, идет инквизиция. Но в одном я была уверена, одно утешало меня в невзгодах: я знала, что ему точно известно, сколько он украл – до последнего пенни. Пусть говорили, что расходные книги, хранившиеся во дворце, не объясняли, откуда у него такое богатство, я знала, что уж ему-то это известно; где-то должны были быть книги, в которых все было отражено, четко и ясно, кража и прибыль. Когда мой бедный супруг Кавендиш умер, все еще под подозрением в воровстве, взятках и бесчестном ведении отчетности, я знала, что он отчитается за все на небесах и святой Петр (которого, как я думала, тоже восстановят в должности) признает эти отчеты точными до последнего пенни.
В отсутствие мужа мне, его вдове, оставшейся в мире совсем одной, пришлось защищать мое наследство на земле. Он оставил мне все, на мое собственное имя, господь его благослови, потому что он знал – я все сберегу. Вопреки обычаям, вопреки традиции и общей практике, по которой вдовы становятся нищими, а мужчины – единственными наследниками, он все до пенни оставил мне, даже не родственнику-попечителю. Он не ставил ни одного мужчины выше меня, своей жены. Он все целиком оставил мне. Подумать только! Все оставил мне.
И я поклялась, что не предам своего дорогого Кавендиша. Я поклялась, положив руку на его гроб, что буду держать мешки с золотом под супружеской кроватью, сберегу земли, которые унаследовала от него, церковные свечи на своих столах и картины на стенах и исполню свой долг перед ним, как честная вдова, добившись того, чтобы они стали по-настоящему моими. Он оставил мне свое состояние; мой долг перед ним был – проследить, чтобы его желание уважали. Уж я-то озабочусь тем, чтобы все сохранить. Я сделала это своим священным долгом: сохранить все.
А потом, хвала Господу, все иски против меня прекратила еще одна монаршая смерть. Сам Господь сохранил мое протестантское богатство. Королева Мария, папистка, запустила когти в церковные земли и вернула бы их все, если бы смогла. Она заново отстроила бы монастыри и освятила аббатства, и уж точно отняла бы все у добрых служащих, которые лишь исполняли свой долг, но Господь быстро прибрал ее к себе, и она умерла, не успев лишить нас всех имущества, а следующей правительницей стала наша Елизавета.
Наша Елизавета, принцесса-протестантка, знает цену хорошей собственности не хуже любого из нас и любит, как и все мы, мир, землю и твердую валюту. Она хорошо понимает, какова цена нашей верности ей. Мы все будем добрыми протестантами и верными подданными, если она оставит нам краденые богатства папистов и позаботится о том, чтобы ни один папист больше не сел на трон и не стал угрожать нашим состояниям.
Я держалась возле нее с самого начала – и по расчету, и по склонности. Выросла я в протестантском доме, в услужении у великой леди Фрэнсис Грей, была компаньонкой леди Джейн Грей, и я служила Господу, который признает усердный труд. Я была в Хетфилде, когда мой друг Роберт Дадли лично привез известие, что прежняя королева умерла и Елизавета – ее наследница. Я, красивая и богатая вдова (благослови за это Господь моего супруга Кавендиша), была на ее коронации, а мой следующий муж, сэр Уильям Сент-Лоу, был при ней старшим виночерпием Англии. Я заметила его на вечернем обеде в честь коронации и знала, что он, поглядев на меня, увидел хорошенькую женщину тридцати лет, с обширными землями, которые так соблазнительно тянулись вдоль его собственных. Бесценный Кавендиш оставил меня в столь процветающем положении, что я могла заполучить, возможно, и лучшего мужа. Таким называли сэра Джона Тинне из Лонглита, но были и другие. Сказать по правде, Уильям Сент-Лоу был хорош собой, и он мне понравился сам по себе. К тому же, хотя у сэра Джона и был Лонглит, дом, хозяйкой в котором мечтала бы стать любая женщина, земли Уильяма Сент-Лоу располагались в моем родном Дербишире, отчего сердце мое забилось чаще.
С таким мужем и доброй королевой-протестанткой на троне никто уж точно не станет расспрашивать о происхождении пары золотых подсвечников, некогда стоявших на алтаре, а теперь – на моем лучшем столе. Никто не станет беспокоиться по поводу трехсот с чем-то миленьких серебряных вилок, пары дюжин золотых кувшинов, изысканного венецианского стекла и сундуков с золотыми монетами, которые внезапно объявились в перечне моего имущества. Уж конечно, видит Бог протестантов, которого все мы чтим и которому поклоняемся, никто не стал бы тревожить верную вдову, которая всего-то имеет склонность к красивым вещам, которые ей попадаются. Не будет большого волнения из-за земель, некогда принадлежавших церкви, а теперь – мне. Да его и не должно быть. «Не надевай намордника на вола, что идет по полю», – говаривал мой Кавендиш, а иногда добавлял: «Господь помогает тем, кто сам себя не обидит», – и шуткой это было лишь отчасти.
Но никто из нас, клянусь Богоматерью, никто, даже в самом стяжательском настроении, не взял бы замка Татбери даже в подарок. Привести его в порядок обойдется дороже, чем снести и отстроить его заново. Так и представляю, как мой Кавендиш взглянул бы на него и сказал: «Бесс, милая, замок – вещь изысканная, но что в нем за выгода?» И мы бы уехали прочь к какому-нибудь лучшему вложению: к чему-нибудь, что можно купить по дешевке и улучшить.
Вспоминая Кавендиша, я изумляюсь моему новому мужу, графу. Его семья веками владела половиной Англии, и Татбери всегда сдавали внаем; но они позволили ему прийти в такое состояние, что он для них не годится, не годится он и для того дурака, что захотел бы их от него освободить. Конечно, мой муж граф не заботится о мелочах, он никогда не пекся о низких вопросах прибыли и убытка. В конце концов, он дворянин, а не купец, как мой Кавендиш. Он не идет в гору, как мой Кавендиш, как когда-то с гордостью шла я. Мой муж граф владеет столь обширными землями, столько народу у него служит, арендует и зависит от него, что он понятия не имеет, какие у него доходы и расходы. Кавендиша бы с души воротило так «благородно» вести дела. Я сама так не делаю; но знаю достаточно, чтобы восхищаться.
И не то чтобы с деревней Татбери что-то было не так. Дорога, идущая через нее, вполне широка и неплохо проторена. Есть пристойная пивная, есть таверна, которая явно была когда-то церковным приютом для бедняков, пока кто-то не сделал ставку и не заполучил его, – хотя, глядя на поля вокруг, я сомневаюсь, что в том была большая выгода. Здесь кругом добротные фермы и плодородные земли, и река по ним протекает глубокая и быстрая. Земля равнинная, не такая, как я люблю: крутые холмы и низины Дербишира. Тут все довольно плоско, и замок Татбери торчит на своей маленькой насыпи, как вишенка на кучке взбитых сливок. Дорога к замку вьется по холму, как тропинка по мусорной куче, а на вершине стоят красивые ворота, выстроенные из хорошего камня, и внушительная башня, при виде которой начинаешь надеяться на лучшее; но вскоре разочаровываешься. За крепостной стеной слева стоит домик, разве что не привалившийся к сырой стене, внизу – большой зал, наверху уборные, сбоку кухня и пекарня. И вот это, будьте любезны, покои королевы Шотландии, которая родилась в замке Линлитгоу, а выросла в шато в Фонтенбло, и может несколько удивиться, обнаружив себя в зале, где зимой почти не бывает дневного света и стоит зловоние от навозной кучи по соседству.
