Пьер Мариво - Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
Госпожа Дюрсан внимательно и нежно на меня посмотрела, и я поняла ее взгляд — она угадала причину моей бессонницы.
— Эти дамы зовут нас завтра к себе на рыбную ловлю,— сказала она,— но мне нездоровится; ты поедешь одна, Тервир.
— Как вам угодно,— ответила я, твердо решив про себя, что под каким-нибудь предлогом завтра откажусь ехать, чтобы не оставлять госпожу Дюрсан одну.
На другой день, когда госпожа Дюрсан еще спала, я послала слугу к соседкам с извещением, что сильная мигрень удерживает меня в постели и приехать к ним я не смогу.
Госпожа Дюрсан, проснувшись, увидела с удивлением, что горничная, которая должна была меня сопровождать, все еще дома; на вопрос своей госпожи та ответила, что я не поехала из-за приступа мигрени.
Между тем я встала и пошла в комнату к тетушке, но на полпути встретилась с ней самой: несмотря на крайнюю слабость, она с помощью лакея все-таки пошла проведать меня.
— Как, ты уже на ногах? — сказала она, остановившись.— А что твоя мигрень?
— Это была не мигрень, тетушка, я ошиблась,— ответила я.— Просто сильная головная боль; она уже проходит. Мне только жаль, что я не сообщила вам об этом пораньше.
— Оставь, пожалуйста,— сказала она,— ты просто обманщица и заслуживаешь, чтобы я сейчас же отправила тебя в гости; но пойдем ко мне, раз уж ты осталась дома.
— Уверяю вас,— сказала я с самым невинным видом,— я бы с удовольствием поехала, если бы не головная боль.
— А я уверяю тебя,— возразила она,— что теперь буду ездить всюду, куда меня будут приглашать, потому что ты у меня глупенькая.
— Разумеется, вы будете всюду ездить,— подхватила я,— естественно. Не вечно же вам хворать.
Разговаривая так, мы добрались до ее спальни. Множество других подобных мелочей показывали ей мою любовь и заботу и так расположили ее ко мне, что она полюбила меня, как самая нежная мать.
В скором времени старшая из двух горничных госпожи Дюрсан, старая дева, которая прослужила у нее двадцать пять лет и пользовалась полным доверием своей госпожи, заболела тяжелой лихорадкой, которая за какие-нибудь шесть дней свела ее в могилу.
Госпожа Дюрсан была потрясена; и то сказать, в столь преклонном возрасте нельзя понести более тяжелую утрату.
Ведь вы теряете единственного в своем роде друга, с которым вы неразлучны, которому не надо нравиться, с которым вы, напротив, отдыхаете от усилий быть кому-то приятной; он для вас, так сказать, ничто, а между тем нет на свете другого, кто был бы вам так нужен; с ним вы можете позволить себе быть противной, придирчивой и капризной, если того требует ваше расположение духа; в его присутствии ваши унизительные старческие немощи пусть тягостны, но не постыдны; словом, это друг, коего даже не считают другом и которого вы начинаете по-настоящему ценить лишь тогда, когда его больше нет; вы чувствуете, что не можете без него жить. Вот какой удар обрушился на госпожу Дюрсан, которой было уже почти восемьдесят лет.
Как я вам уже сказала, она впала из-за этой утраты в глубокое уныние, удвоившее мою тревогу.
Между тем нужно было найти горничную взамен умершей. Знакомые присылали к нам в замок одну за другой разных женщин, но ни одна не подошла. Я сама старалась найти кого-нибудь, приводила их к госпоже Дюрсан — все безуспешно.
Прошел целый месяц. Все это время я ежедневно давала ей тысячу случаев убедиться в моей нежности и преданности.
Но вот однажды, когда она отдыхала, я пошла прогуляться с книгой в руках по окрестности замка и вдруг услышала какой-то шум в конце длинной аллеи, ведущей к нашему дому. Я свернула туда, чтобы выяснить причину шума, и увидела, что сторож и один из его помощников бранят какого-то молодого человека, даже замахиваются на него и хотят вырвать у него из рук ружье.
Меня неприятно поразило их грубое и заносчивое обращение с незнакомцем, а также их угрожающие жесты; я ускорила шаг и закричала им издали, чтобы они остановились.
Чем ближе я подходила, тем сильнее сердилась, потому что могла лучше разглядеть этого молодого человека. Его внешность никого не могла бы оставить равнодушным; лицо, осанка и весь его облик поразили меня, несмотря на его поношенную и совсем простую одежду.
— Что вы делаете? — подбегая, крикнула я грубиянам.
Между тем молодой человек при моем приближении почтительно снял шляпу, и, пока сторож говорил, он бросал на меня умоляющие и смиренные взгляды.
— Оставьте в покое этого господина,— сказала я, с удовольствием исправляя грубость сторожа, назвавшего незнакомца «парнем»,— и уходите: он, вероятно, приезжий и не знает, где разрешено охотиться.
— Я только проходил мимо, вот этой дорогой, мадемуазель,— сказал он, поклонившись мне,— а ваши слуги подумали, что я охочусь на земле их хозяйки; они неправильно поступают, отнимая ружье у человека, которого не знают; хоть положение мое сейчас весьма плачевное, смею вас уверить, я по рождению не должен терпеть оскорбления от слуг, тем более что напали они на меня по недоразумению.
Услышав это, сторож и его помощники заспорили, стараясь убедить меня, что незнакомец не заслуживает пощады; они продолжали поносить его, но я с негодованием приказала им замолчать.
Если в первый момент наши сторожа показались мне просто грубиянами, то теперь я считала их наглецами, и все это сделали несколько слов, произнесенных молодым человеком.
— Довольно! — повелительно сказала я сторожу.— Прекратите спор! Впрочем, не отходите далеко.
Затем, обратившись к незнакомцу, я спросила:
— У вас отняли дичь?
— Нет, мадемуазель,— сказал он,— и я не знаю, как благодарить вас за заступничество в столь неприятном столкновении. Я действительно охотился, но вы меня простите, когда узнаете, что меня к этому принудило. Мне необходимо было настрелять дичи для одного почтенного человека, у которого немало именитой родни среди здешнего дворянства; он давно покинул родные края и только позавчера вернулся на родину вместе с моей матерью. Одним словом, мадемуазель, я говорю о моем отце. Он болен, вернее, ему нездоровится, и я оставил его в соседней деревне в доме крестьянина, приютившего нас; вы легко догадаетесь, что он лишен там необходимого ухода и пищу ему подают не такую, как бы следовало, а тратить большие деньги на себя он не может; я отправился в город (всего в полулье отсюда), чтобы продать одну вещицу; на всякий случай я взял с собой ружье, надеясь дорогой поохотиться и принести отцу чего-нибудь повкуснее той пищи, которую ему подают.
Как видите, Марианна, в его рассказе было много такого, что могло бы унизить его честь, а между тем тон его внушал одно лишь уважение и сочувствие и помогал мне не смешивать этого человека с его несчастной судьбой. Бедность так не шла ко всему его облику!
