Волчья мельница - Мари-Бернадетт Дюпюи
— Присаживайся рядом со мной, Клер! Я заняла для вас места.
Все сели. Бертий выбрала черное фаевое[41] платье, подчеркивавшее красоту белокурых волос и молочно-белой кожи. Маленькая шляпка-ток с вуалеткой, тоже черная, была приколота к шиньону из гладких кос. На сегодняшний наряд Клер она посмотрела с неодобрением, но промолчала. Сейчас не время было играть на обнаженных нервах кузины, которая была бледна как смерть.
Судьи заняли свои места. Несколько неизбежных объявлений, постукиваний молоточком, нетерпеливое гудение зала… Вошел Бертран Жиро, он был в адвокатской мантии. Бертий стиснула руку Клер, которая просила крошку Фостин вести себя хорошо.
— Жан! Привели Жана!
По залу прокатилась волна восклицаний. Клер подняла голову. Случайно или сработала женская интуиция, но взгляд ее в ту же секунду упал на Жана. Он стоял у скамьи подсудимых, расправив плечи и с гордо поднятой головой, в чуть помятой светлой рубашке в полоску. Он похудел. Он, конечно, изменился — борода, усы, густые вьющиеся волосы, но синие глаза остались прежними и смотрели прямо на Клер. Он тоже сразу ее увидел, как замечают друг друга влюбленные, оказавшись в четырех стенах.
Жану она показалась не такой красивой, как в воспоминаниях. Память рисовала ее загорелой, улыбающейся, с роскошным нежным телом, к которому так и хочется прильнуть губами… Эта встреча потрясла его, взволновала. Несмотря на гибель Жермен, Жан много думал о Клер. И если удавалось прогнать ее из своих мыслей днем, она являлась ночью, в сладостных эротических видениях. Разумеется, это был шок — увидеть перед собой бледную молодую женщину с горьким изгибом рта, впалыми щеками, одетую как учительница. Более того, даже расстояние в два десятка метров не помешало ему ощутить тревогу Клер, снедающее ее смятение. Если б можно было обнять ее, утешить…
Всех присутствующих попросили занять свои места. Прокурор зачитал обвинительный акт. Клер слушала — и не слышала. Она жадно смотрела на возлюбленного. Ее сердце, душа так рвались к нему, что она не чувствовала своего тела. Внезапно Жан отвернулся. Молодая женщина все бы отдала, чтобы повернуть время вспять и оказаться там, где она могла бы обнять любимого, которого столько лет считала умершим, навсегда вычеркнутым из ее жизни.
— …был приговорен судом в Тулоне к тридцати годам принудительных работ на каторге в Кайенне за убийство некоего Дорле, — продолжал прокурор. — Также обвиняется в использовании поддельных документов с целью скрыться от правосудия…
Далее следовал рассказ о том, как, по собственному признанию Жана, он обманул доверие престарелого Базиля Дрюжона и воспользовался его фамилией. На этом настоял Бертран: Базиля и Клер нужно было вывести из-под подозрений в соучастии и помощи беглому каторжнику.
Колен слушал, повесив нос. Все эти высокопарные речи и судейская терминология только путали его. Пару раз он украдкой посмотрел на дочь. Клер выглядела измученной и одновременно счастливой. Мэтру Руа это было не по душе: она слишком любит этого парня…
Сидевшая по его правую руку Этьенетта и вовсе не слушала прокурора. Наряды присутствующих дам, их манеры — вот что ее интересовало.
Бертий страшилась момента, когда Жан ее увидит. У него были все основания ее ненавидеть. Сидевший позади нее Гийом откровенно скучал. Чтобы хоть как-то себя занять, он любовался красивой шеей жены и изящной линией ее плеч. Примернее всех вела себя Фостин — она играла с куклой, не замечая ничего вокруг.
Пришел черед говорить Жану. Его мягкий, низкий голос приятного тембра посеял смятение в женских сердцах. Судья попросил рассказать, при каких обстоятельствах он убил надзирателя Дорле.
— Это было на Йерских островах, в Средиземноморье. Меня и моего младшего брата отправили туда за кражу тыквы на рынке в Монпелье. Мне приходилось кормить Люсьена — мы были круглые сироты. Условия содержания в этой исправительной колонии были позорные, отвратительные. Много детей умерло от дизентерии, потому что нас кормили протухшим мясом, — его везли с континента морем, на открытом солнце. Вода тоже была плохая. Я оберегал Люсьена, как мог, но кроме болезни были и другие напасти. Один надсмотрщик, Дорле, имел нездоровые склонности. Он надругался над Люсьеном — попользовался им, как женщиной, и у меня, когда я узнал, было только одно желание — убить мерзавца. Я накинулся на него, и меня посадили в карцер.
Раздались возмущенные крики: слушать с утра описание со всей искренностью очевидца столь ужасных вещей ни простому люду, ни нескольким представителям буржуазии не понравилось. Жан ненадолго умолк, чтобы справиться с волнением. Он стоял, опершись на деревянный парапет, отделявший его от аудитории.
— Да, я говорю о том, что мы обычно предпочитаем не знать, на что закрываем глаза. Я делаю это, чтобы почтить память моего маленького Люсьена, невинного страдальца. Пока я был в карцере, другие парни избили его, издевались, обзывая девчонкой, шлюшкой Дорле, отнимали у него хлеб — черствый, иногда с плесенью, но хлеб…
До этой минуты Жан следил за речью, подбирал слова. Но, погрузившись вновь в трагедию, омрачившую его юность, он забылся, ему стало не до того. Краснолицая женщина в головном платке крикнула:
— И правильно сделал, мой мальчик! Отомстил за брата!
Одобрительный шепот стал ответом на этот крик души. Судья стукнул молоточком, пригрозив удалить людей из зала. Жан, задыхаясь от волнения, продолжал:
— Когда меня выпустили из карцера, я, хоть и сдыхал от голода, но обрадовался. Вот только Люсьен был совсем плох — кожа да кости. Не разговаривал, лежал и смотрел перед собой пустыми глазами. Потом у него началась дизентерия и он умер. Дорле сказал, чтобы я выкопал ему могилу, и это было утешение — самому похоронить брата. А остальные — они продолжали оскорблять Люсьена, а Дорле только посмеивался. И приговаривал: «Копай, Дюмон! Копай глубже! Падаль — она вонючая!»
Аудитория взорвалась возмущением. Бертий смахнула слезу. Леон всхлипывал. Клер слушала скорее голос Жана, нежели его рассказ. Голос дрожал, в нем ощущался эмоциональный надрыв
— и у нее просто сердце разрывалось.
И снова судья потребовал тишины. Когда шум стих, прозвучал звонкий голосок:
— Папа!
Это была Фостин. Поначалу, увлеченная куклой, она не обратила внимания, кто это там так громко говорит. Но голос-то был знакомым, родным… Поискав среди лиц, она увидела отца. И крикнула еще и еще:
— Папа! Папа!
Только теперь Жан увидел дочку, сидящую между Клер и Этьенеттой. Заплакал, объяснил суду:
— Это моя дочка, моя крошка Фостин!
Бертран был доволен: эта сцена пришлась очень кстати, особенно после рассказа обвиняемого, тронувшего даже судью.
— Дюмон, продолжайте! — потребовал тот.
Пока Клер уговаривала малышку помолчать, обещая,
