Янтарный след - Елизавета Алексеевна Дворецкая
– Улебова княгиня…
Лицо Тихонравы стало замкнутым – она поняла, с чем может быть связано это нежданное явление. Давно забытое прошлое десятилетней давности вдруг обрушилось, как снег на голову, и она не знала, как его встречать.
Гостья жадно разглядывала хозяйку в тусклом свете оконца, а та – ее. Снефрид ничуть не боялась, что обман раскроется. Тихонрава никогда не виделась со Сванхейд – она уехала из Хольмгарда раньше, чем внучка Бьёрна конунга в него прибыла. Как нарочно, Снефрид была с королевой одних лет, и словесное их описание совпало бы – за исключением цвета глаз, но разглядеть его в полутьме было бы сложно, даже если бы Тихонрава знала, какие глаза у той, что заняла ее место. Единственное важное отличие – Сванхейд за восемь лет прекрасно овладела славянской речью, но откуда Тихонраве было об этом знать?
– Ты ведь не говоришь на северном языке? – мягко спросила Снефрид.
– Не понимаю, – Тихонрава догадалась, о чем ее спрашивают.
За пять лет жизни в Хольмгарде она мало выучила из северного языка, да и то успела забыть. Тихонрава, лет на пять старше Снефрид, была ниже ее ростом, но шире в плечах и крепче сложением; с возрастом она еще раздалась вширь и теперь выглядела внушительно. Лицо у нее было простое – даже не сказать чтобы миловидное, но и не страшное, обычное лицо с довольно крупными чертами. Глаза, твердая складка губ говорили об уме, и Снефрид подумала, что эта женщина достойна уважения.
– Я приехала из Хольмгарда, одолела такой долгий путь, чтобы увидеться с тобой, – заговорила Снефрид, взглядом попросив Свенельда переводить.
Выслушав, Тихонрава указала им на скамью:
– Садитесь, раз пришли.
В ее повадке сказывалось колебание: гости ее встревожили, напомнив о том, о чем она давно забыла – или желала забыть, но и выгнать их не позволяло чувство справедливости. Снефрид ведь тоже была не из тех, кого легко отказаться выслушать, а какой путь ей пришлось проделать, Тихонрава знала по собственному опыту.
– Совсем недавно я узнала, что мой муж был когда-то женат на тебе, – продолжала Снефрид. – До этого я даже не подозревала… Сами боги открыли мне причину моего несчастья. У меня родилось четверо детей, но два сына умерли совсем маленькими. Остались в живых лишь две дочери. Это большое горе, что я не могу дать моему мужу сына и наследника. Я спросила богов, чем заслужила их гнев. И мне открылось, что причина – в тебе.
Пока она говорила, Тихонрава неприметно менялась в лице: по нему скользил сдержанный гнев, отчасти досада, отчасти – неловкость.
– Это не я! – воскликнула она, едва Свенельд хриплым от смущения голосом закончил переводить. – Это бабка моя!
– Бабка? – переспросил сам Свенельд.
Ему было очень неловко оказаться вовлеченным в тайный разговор двух женщин о самых что ни есть бабьих делах, но без него они не могли обойтись.
– Баба Звягля, моей матери мать. Она уже лет пять как за Сварожичем ушла[23]. А когда я только приехала… ну, тогда, как Улеб объявил, что, мол, другую жену ждет. И отец мой, и все родичи осерчали сильно. Хотели даже… – Тихонрава прикусила губу. – Ну, то дело давнее. А бабка моя была известная шепталка. Она сказала: сидите тихо, а я сделаю так, что он об обиде нашей пожалеет.
– Твоя бабка на Олава наложила порчу? – осторожно спросила Снефрид, уразумев суть из довольно путаного Свенельдова перевода.
– Не то чтобы порчу… – Тихонрава отвела глаза. – А сказала она: пока, мол, Улеб обиду нашу не искупит, сыновей ему не видать.
– Ётунов ты свет! – вполголоса выбранился Свенельд. – Они конунга испортили, ётуновы бабы. Да их за это надо…
– Тише! – шепнула ему Снефрид. – Не вмешивайся, все испортишь. А все и так уже очень плохо. Скажи ей: я приехала и отыскала ее, чтобы искупить обиду. Спроси, чего она хочет?
– Уж очень у меня тогда сердце горело… – Тихонрава не смотрела на Снефрид. – Брал меня Улеб водимой женой, а потом высватал за морем молоденькую – так и меня побоку. Да только я и сама не без вины – пять лет жили, а детей не нажили. Известно, ему сыновья требовались, вот он и задумал меня на другую сменить. Не одни князья – сестру мою так же вот Волкашка из дому согнал, что за три года ни одного брюха не понесла…
– Но ведь потом у тебя родился сын? Это сын Улеба?
– Я уж и думать было перестала, а как домой приехала, так и взошло мне на ум – Макошь-матушка! Но уж не бежать же было назад! Родился мой Несветушка, я зимой, как пошел обоз, и передала весточку – мол, есть сынок. А Улеб в ответ ни словечка. Ждала я год, ждала два… А тут Всевид посватался ко мне, обещал дитя мое как свое растить – я и пошла…
– В то время как Улеб получил твою весть, я сама носила дитя. Он не сказал мне ни слова, видно, думал, что я рожу сына. Но у меня в тот раз родилась дочь.
– Вот как боги-то его провели! – буркнул Меледа.
– Потом был сын, но он умер. В начале этого лета родился еще один сын, но прожил всего месяц. – Снефрид приняла такой опечаленный вид, что даже у Свенельда дрогнуло сердце, хотя он-то знал, что вовсе не Снефрид приходилась матерью умершему младенцу. – Тогда поняла я: чем-то мы разгневали богов, если они не хотят дать нам счастья. И решила: пойду хоть на край света, но найду средство, как помочь беде. Прошу тебя: разреши нам искупить обиду, научи снять те чары, что наложила твоя бабка.
– Так она умерла…
– Я знаю, – Снефрид заглянула в глаза Тихонраве, – она открыла тебе, как их снять. Не могу поверить, что бабка, желая тебя защитить, не научила тебя владеть ее оружием.
Тихонрава помолчала. Женщина прямодушная, она не хотела лгать, но признаваться, что ключ от таких жутких чар, да еще направленных на самого князя, в ее руках, было опасно.
Снефрид пошарила в рукаве шубы, – все еще ждавший подвоха Меледа устремила на ее руки острый взор, – и вынула узкий серебряный браслет с резьбой и двумя голубыми глазками бирюзы на концах.
– Возьми, – она встала и вложила браслет в руку Тихонравы. – Это тебе. Знай, что я друг тебе, и как друг прошу о помощи. Не оставь меня в несчастии, не дай мне умереть, не принеся моему мужу сына. Чего ты желаешь еще – скажи, я
