Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Восхождение царицы

Цезарь пошевелился, что-то пробормотал и медленно отнял руку от глаз. Я почувствовала, как напряглись мускулы его живота, когда он сел.

— Хватит, — сказал он, взяв мое лицо в ладони. — Я не могу принимать от тебя такие услуги. Царице это не пристало.

Я долго и напряженно смотрела на свое отражение на поверхности его темно-карих глаз, а потом ответила:

— Я не оказывала тебе никаких услуг. Если ты не понял этого, значит, несмотря на всех твоих многочисленных женщин, ты ничего не знаешь о любви.

— Может быть, — медленно проговорил Цезарь. — Может быть, так оно и есть.

Мое влечение к нему казалось безграничным; я чувствовала, что никаким способом не могу полноценно выразить или удовлетворить его. Я наклонилась и легко поцеловала его, коснувшись его лица обеими руками. Одного прикосновения моих губ хватило, чтобы превратить вялого расслабленного человека в вожделеющего мужчину. Я почувствовала, как его рука сжала мое бедро, а другая обхватила меня за спину и потянула вперед так сильно, что я потеряла равновесие. Вместе мы упали назад, на груду подушек.

Пятно солнца на ковре у наших голов излучало жар, и кожа Цезаря казалась мне такой же жаркой, как этот солнечный свет. Я прижалась щекой к его плечу и потерлась об него. Прикосновение успокаивало и возбуждало одновременно.

Когда мы в последний раз были близки? С момента моего прибытия в Рим нам редко доводилось остаться наедине. Мы оба старались избежать лишних пересудов, ведь мое появление здесь вместе с Цезарионом само по себе было скандальным.

Он перекатился и прижал мою голову к ковру, целуя так страстно и с такой силой, что я едва могла дышать. Впрочем, это не пугало меня, а лишь разжигало желание: голова кружилась, вся сдержанность исчезла без следа. На волнах страсти я уплывала в другой мир, столь же далекий от обыденного, как этот восточный покой далек от обычных римских жилищ.

Разве не для этого я создала комнату неги — не для того, чтобы уйти от обыденности?

С тихим стоном томления я потянула Цезаря за пояс. Узел был слабый и легко развязался.

— Сулла прав, — прошептала я. — Свободная одежда способствует распутству.

— Конечно, Сулла прав, — сказал он. — Враги знают тебя лучше, чем друзья.

Он зарылся лицом в мою шею, целуя ее и слегка покусывая. Я почувствовала прилив почти невыносимого желания.

Теперь я вела себя как неопытный нетерпеливый ребенок. Будь моя воля, я, наверное, закончила бы все очень быстро, не дав солнцу далеко продвинуться по ковру. Но Цезарь, славившийся на войне стремительностью ударов, на любовном фронте отнюдь не проявлял торопливости. Кампанию, что велась среди мягких подушек, матрасов и восточных ковров, он завершить не спешил. Он преследовал меня, дразнил, устраивал мне засады, почти доводил до последней черты, но оттягивал неизбежное до тех пор, пока не решил, что условия идеально соответствуют его цели. Потом… Я не в силах описать, хотя помню все.

Мы уснули. Точнее, я задремала на подушках, а Цезарь провалился в целебный, восстанавливающий силы сон. Я проснулась раньше и подивилась тому, как крепко он спал. Световое пятно передвинулось, вытянулось и смягчилось. Должно быть, дело шло к вечеру.

Я закрыла глаза и стала размышлять. Мы так недолго пробыли вместе, а время убегало. Однако что я могла сделать? Мне оставалось одно — лежать неподвижно, положив голову ему на грудь, и прислушиваться к его дыханию.

Пятно света совсем расплылось, когда Цезарь наконец проснулся — мгновенно, без постепенного перехода от сна к бодрствованию. Повернул голову на подушке, взглянул на меня, словно на нечто неожиданное, и с удивлением сказал:

— Надо же, мы все еще здесь. А мне казалось, что это сон и я проснусь на своей походной койке.

— Нет, моя любовь, мы далеко от полевого лагеря.

— А жаль, — сказал он. — Мне кажется, там мы могли бы быть счастливы.

— На войне? — удивилась я. — И каждое утро просыпались бы с сознанием того, что прошедшая ночь, возможно, была нашей последней ночью?

— Это обостряет ощущения, — промолвил он и потянулся к своей тунике, которую надел одним быстрым движением. — Вот так одеваются в военных лагерях.

— Так быстро, что и глазом не уследишь.

Я не хотела, чтобы он уходил, но одновременно ожидала этого. У него было мало времени, и оставалось лишь радоваться, что ему, кажется, удалось отдохнуть. К сожалению, от меня тут мало что зависело.

Он сел, скрестив ноги, но сандалии надевать не спешил.

— То, что ты здесь, — настоящее счастье, — вырвалось у него.

— Но я должна вернуться в Египет, — сказала я.

Триумфы закончились, статус Египта как официального «союзника и друга римского народа» утвержден, Цезарион признан. У меня не было оснований задерживаться. Но все эти соображения я оставила при себе и ограничилась словами:

— Мое место там.

— Я знаю, — промолвил он. — Я знаю. И все же… было бы хорошо, если бы ты задержалась подольше.

Прежде чем я успела возразить, он возвысил голос и торопливо продолжил:

— Судоходный сезон почти закончился. Чтобы обеспечить безопасность плавания, тебе пришлось бы покинуть Рим завтра. К тому же мне самому придется оставить Рим и начать очередную военную кампанию.

Я не могла поверить этим словам.

— Что? Ты только что отпраздновал четыре триумфа!

— Как оказалось, преждевременно, — угрюмо промолвил Цезарь. — Некоторое время я гнал от себя понимание того, что очень скоро мне опять придется повести войска в бой. В Испанию, где я сражался всего четыре года назад. — Он покачал головой. — Складывается впечатление, что там открытая рана или язва, порождающая смуту внутри римского мира. Бунты, мятежные войска, восставшие города. Теперь еще и остатки сил Помпея: недобитые солдаты Сципиона, изменник Лабиен, бывший мой полководец, да двое Помпеевых сыновей. К великому моему невезению, они сумели бежать из Аттики и соединиться с войсками бунтовщиков.

— Но тебе не обязательно ехать самому, — сказала я. — Есть и другие военачальники.

— Я уже послал двоих, но им без меня не справиться. Силы слишком малы. Как только Гней Помпей высадился на побережье, под его знамена собрались все мятежники, и он набрал еще одиннадцать легионов. Моего наместника изгнали. Нет, Лабиена не одолеть никому, кроме меня. В конце концов, я учил его военному делу, и он был способным учеником.

— Но ты можешь лишиться всего, даже жизни. Нельзя оставлять твои римские планы незавершенными! Пошли кого-нибудь другого. Военачальников много, а Цезарь с его замыслом преобразования Рима один.