Евгения Марлитт - Наследница. Графиня Гизела
Вскоре Гизела стояла у дверей пасторского дома, а португалец отошел в сторону, дожидаясь, когда молодая девушка войдет под его гостеприимную крышу.
Глава 32
В то время как юная имперская графиня Штурм навсегда покидала Белый замок, а с ним вместе и аристократический круг, министр ходил взад-вперед по своему кабинету; волосы его против обыкновения были всклокочены, а пальцы судорожно перебирали надушенные, кое-где посеребренные пряди.
Наконец в волнении он бросился к письменному столу и начал писать. Капли пота выступили на его бледном восковом лбу, зубы стучали, как при лихорадке, а рука, отличавшаяся железным, твердым почерком, выводила какие-то неясные иероглифы на бумаге.
Написав несколько слов, он бросил перо и, обхватив голову обеими руками, снова начал ходить в неописуемом отчаянии… Казалось, глаза его старались не смотреть на красивый столик возле окна, на котором стояла небольшая шкатулка из красного дерева. Столик этот всегда стоял на одном и том же месте с тех пор, как Белый замок стал собственностью барона Флери и он отделал его по своему вкусу. Шкатулка же была неразлучной спутницей его превосходительства, и он не оставлял ее даже тогда, когда находился в бюро министерского отеля в А. Теперь, в то время как глаза его старались не смотреть на все вокруг, его взгляд с опаской возвращался к ней помимо его воли, словно зачарованный магнетическим взором змеи.
Таким образом прошло четверть часа, затем министр порывистым движением приблизился к столику и, едва дыша, открыл шкатулку трепещущими руками… Не заглядывая в элегантно отделанное нутро, он быстро вынул оттуда какой-то предмет и положил его в свой боковой карман.
Это движение как будто придало решимости барону… Он пошел к двери и отворил ее. На пороге остановился: в открытое окно залетел ночной ветерок и стал раздувать пламя стоящей на письменном столе лампы — оно едва не задевало оконный занавес.
Министр злобно усмехнулся. Мгновение он следил за пламенем, которое так и льнуло к ткани; невольно рука его протянулась, как будто он хотел прийти к нему на помощь… Впрочем, для чего? Замок был застрахован на очень хорошую сумму, а танцующие там, внизу, успеют двадцать раз убежать, прежде чем потолок рухнет им на голову…
Он медленно запер дверь и тихими, едва слышными шагами пошел через анфиладу комнат. Перед будуаром своей супруги он остановился и стал прислушиваться: оттуда раздавались стоны… Невыразимое отчаяние, подавляемое до сих пор, овладело всем существом министра. Женщина, так горько плакавшая, была его богом, единственным существом, которое когда-либо он любил и жгучая страсть к которой еще и теперь не остыла в нем, несмотря на возраст.
Он тихо вошел в комнату и остановился.
Прекрасная Титания лежала на кушетке, лицом зарывшись в подушки; спину прикрывали роскошные волны черных как ночь волос, а белые, обнаженные до самых плеч руки безжизненно свисали с мягкой атласной спинки кушетки. Только маленькие ножки не лишены были своей энергии: они пинали брошенный на пол брильянтовый венок из фуксий и, казалось, готовы были втоптать его в пол.
— Ютта! — воскликнул министр.
При этом восклицании, полном мольбы и отчаяния, она вскочила, словно укушенная тарантулом, и резким движением откинула назад волосы с лица.
— Что тебе от меня надо? — дико закричала она. — Я знать тебя не хочу! И не хочу иметь с тобой никакого дела!
Она протянула руку по направлению к салону, где был князь, и язвительно захохотала.
— Да, у стен были уши, господин дипломат par excellence[15], и я наслаждаюсь тем преимуществом, что великую государственную тайну узнала несколько раньше, чем остальная публика! Муки ада не могут быть изощреннее, чем те, которые я испытала, стоя там, за дверью! Ваше превосходительство, — продолжала она с уничтожающей насмешкой, — я была поражена насмерть, услышав, каким восхитительным образом мистифицировали вы княжескую фамилию! А вот валяется сокровище, — она с презреньем пнула ногою венок из фуксий, — которым вы с таким удовольствием украшали «ваше божество»! Как возрадуются, как восторжествуют злые завистники, открыв, что «бриллиантовая фея» в смешном неведении осыпана была богемскими стекляшками!
И маленькие ручки в бешенстве принялись рвать на себе волосы.
Министр нетвердой походкой подошел к ней, но она отбежала в сторону, предостерегающе вытянув вперед руки.
— Не смей касаться меня! — сказала она с угрозой. — Ты не имеешь более никакого права на меня! О, кто возвратит мне потерянные одиннадцать лет! Молодость, красоту я отдала вору, плуту, нищему!
— Ютта! — В эту минуту человек этот снова овладел собою. — Ты теряешь рассудок, — сказал он строго. — В подобные моменты я всегда давал тебе вволю накричаться, как избалованному ребенку. Но теперь у меня нет на это времени. — С кажущимся спокойствием он скрестил руки на груди и продолжил:
— Хорошо, ты права, я обманщик, я нищий… Да, у нас не останется и подушки, на которую мы могли бы преклонить голову, если все они явятся и предъявят свои законные права… Ты ни единого упрека никогда не слыхала от меня, но если эти несколько минут ты решила употребить на то, чтобы насмехаться надо мною, то и я тебе скажу, из-за кого я разорился… Ютта, припомни и сознайся, как с каждым годом нашего брака твои требования возрастали — сама княгиня не могла уже поспорить с блеском твоих туалетов… Я всегда без возражений исполнял все твои желания. Безумная слепая любовь к тебе делала меня послушным орудием твоего безграничного тщеславия… Смешным ребячеством звучит эта жалоба о потерянных одиннадцатых годах нашего брака, ибо они дали тебе возможность наслаждаться жизнью! Руки твои буквально утопали в золоте…
Баронесса стояла все это время отвернувшись, теперь она повернула голову и бросила на него взгляд, полный злобы.
— О, ты отлично знаешь старую песню, которую затягивают в свете, когда дело доходит до разорения. «Виновата жена!» — передразнила она со смехом. — Жаль, милый друг, что я так часто бывала свидетельницей неудач, доводивших тебя до отчаяния в Баден-Бадене, Гамбурге и тому подобных местах, обладающих таким сильным магнитом, как зеленые столы! При подобных обстоятельствах я всегда убеждалась, что и твои руки отлично могли утопать в золоте, или ты будешь утверждать, что всегда вел честную игру?…
— Я не намерен тратить слова на свою защиту. Кто, подобно мне, сознательно вступил на тот темный путь…
— Да, темный, именно темный! — перебила она его, подступая ближе. — Его превосходительство, конечно, рухнуло, — прошипела она ему в лицо. — Барон Флери спустился с высоты своего величия на единственное оставшееся ему поприще — помощника банкомета!
