Ги Бретон - Загадочные женщины XIX века
«Всевышний сам не понимал, насколько прекрасно творение, посылаемое им в мир. Он трудился не покладая рук и потерял голову, когда увидел свое самое совершенное создание».
Она старалась запечатлеть свои ступни, щиколотки, руки, плечи, вносила себя в гостиные, будто раку, которую все должны почитать, ее дерзость дошла до того, что она стала носить такие же прически, что и императрица, и перестала разговаривать с особами женского пола.
Ее смехотворные амбиции раздражали двор. Насмешливая мадам де Меттерних как-то вечером выразила общее мнение, сказав, что графиня Кастильская являет собой «дичь, которая так и просится на заклание».
Словцо имело успех. Действительно, высказывания Вирджинии по большей части были нелепы и неумны. На одной из своих фотографий она написала следующие три фразы: «По происхождению я не уступлю дамам из самых аристократических семей, по красоте я превосхожу их, а мой ум позволяет мне судить о них!»
Мериме, под чью дудку плясало общество в Компьене, раздражало ее тщеславие. Однажды он заявил:
— Она меня бесит! Ее нахальство выводит меня из себя до такой степени, что просто руки чешутся задрать ей юбку и отшлепать.
И, смеясь, добавил;
— Но кто знает, быть может, эта процедура доставит ей лишь удовольствие.
Автор «Коломба» был прав. Графиня Кастильская нуждалась в хорошей порке.
Но, к несчастью, никто не осмеливался нанести удар по тому месту, которое так нравилось Его Высочеству императору Франции!
Ближе к зиме двор вернулся в Париж. Вирджиния по-прежнему вела себя вызывающе, к большому неудовольствию императрицы, переставшей скрывать свое раздражение. Как-то министерством иностранных дел был устроен бал. Графиня Кастильская приехала в костюме «Дама сердца». Евгения окинула взглядом платье фаворитки, обшитое красными сердечками из бархата, и, задержав свое внимание на одном из них, расположенном в малоподходящем для него месте, сказала:
— Низковато для сердца!
Все рассмеялись.
Но графиня Кастильская не повела и бровью. С высокомерно-презрительной улыбкой она перешла в другой зал, где позволила гостям, которые с трудом удерживались от ухмылок, любоваться собой.
Несмотря на бурную светскую жизнь, Вирджиния не забывала цели своего пребывания во Франции. Возлежа на подушках, она продолжала занимать императора беседами об Италии. Иногда, свернувшись клубочком на его коленях, она мурлыкала о той роли, которую могла бы сыграть Франция в судьбе полуострова. И Наполеон III всерьез задумался: о том, чтобы ввести в Италию войска.
Когда Вирджиния оставалась в Париже одна, любовники встречались на улице Монтень, где граф и графиня Кастильские сняли особняк.
Однажды апрельской ночью 1857 года, когда император вышел из дома графини и собирался сесть в карету, поджидавшую его у ворот, к нему бросились трое неизвестных. Наполеон III успел вскочить в
экипаж и крикнуть: «В Тюильри!»
Нападавшие пытались схватить поводья лошади, но кучер изо всех сил стегнул их хлыстом. Они с воем отбежали, и карета рванулась с места.
Скорчившись в глубине экипажа, император пережил не самые приятные минуты.
На следующий день весь Париж говорил о том, что императора пытались убить в тот момент, когда он выходил от своей любовницы.
По всей видимости, в этот день Его Высочеству пришлось выдержать классическую семейную сцену.
Полиция быстро отыскала виновников ночного происшествия.
Ими оказались трое итальянцев: Тибальди, Грилльи и Бартолочи, входившие в подпольную революционную группу, которую возглавлял Мадзини.
Некий авантюрист по имени Жиро был связным между этой троицей и Ледру-Роллэном, который, живя в изгнании, в Лондоне, согласился помочь заговорщикам.
Но в последний момент этот политик, известный нелогичностью, нелепостью поступков и трусостью, в каком-то безумном порыве выдал Жиро французской полиции. Жиро тотчас же арестовали, и тот счел, что он был предан «всем социалистическим движением», и поспешил назвать имена сообщников…
Так снова люди 1848 года невольно сыграли на руку Наполеону III.
Естественно, национальная принадлежность трех заговорщиков заставила встрепенуться врагов графини Кастильской.
— Эта итальянка наверняка замешана в заговоре! Да и как они могли узнать, что в эту ночь император будет на улице Монтень!
Вирджиния, узнав о ходивших слухах, была сильно напугана. Она перестала где-либо появляться. Говорила ли она обо всем происшедшем с императором? Возможно, хотя в ее дневнике об этом не сказано ни слова.
В августе начался процесс над заговорщиками. Наполеон III, опасаясь осложнений, которые могли возникнуть после показаний трех итальянцев, посоветовал Вирджинии отправиться в путешествие в Англию.
Обвиняемые ни разу не упомянули имени графини Кастильской, и Вирджиния, успев соблазнить в Лондоне герцога Омаль, вернулась в Париж, взбодрившаяся и веселая.
Была ли она замешана в заговоре? Вряд ли. В апреле 1857 года она была в фаворе, и трудно представить себе причины, которые могли бы толкнуть ее принять участие в покушении на императора.
Однако генерал Эстанселэн, видимо, кое-что знал об этом. В одном частном письме, опубликованном Алэном Деко, генерал пишет:
«Сообщал ли я вам о том, что некто из охраны императора пришел к одному известному мне лицу с планом покушения на Высочайшую персону и что этот тип был связан с графиней Кастильской? Писал ли я вам о том, что просочилось из этой конфиденциальной беседы?
— Что вы скажете, если император будет убит?
— Ничего!..
Нет, меня ничем не удивишь. Но ни любовью, ни местью это покушение объяснить нельзя. Следовательно, все дело в политике. Но что за этим стоит?»
И генерал Эстанселэн заключил:
«В этой истории много неясного. Да и можно ли доверять словам женщины, да еще женщины-политика?»
Тайна так и не была разгадана.
По возвращении в Париж Вирджиния возобновила близкие отношения с императором. Графу Кастильскому пришла в голову замечательная идея вернуться в Италию, так что любовникам была предоставлена полная свобода.
В октябре графиня снова была приглашена в Компьень. Прибыв туда, графиня застала императора и гостей в самом веселом расположении духа, потешавшихся над историей, которая произошла с женой доктора Корефф. лечившего Мари Дюплеси.
Послушаем знаменитого светского летописца Ламбера, считавшего себя «учеником Сен-Симона и Таллемана де Ро»:
«Мадам Корефф обладала великолепными зубами, длинной шеей и хорошо подвешенным языком. Она была особой весьма неугомонной, ее не устраивало ложе ни из ромашек, собранных весенней порой, ни из ревеня супружества.
