Морис Ростан - Любовь Казановы
Я хотел бы, чтобы в трепетном и невесомом воздухе он почувствовал бы все то, чего как раз не хватало ему самому. Ибо вот в чем сила великих душ — они умеют восхищаться тем, на что себя не чувствуют способными. И иногда в душе, ослепленной самим собой, встает тоска по чистоте, стремление к жертве! И часто возвышаются не от свершения, а от постижения…
Небрежность, с которой расточают жизнь, не исключает преклонения перед теми, кто со страстным постоянством умеет сосредоточиваться на одном идеале. Алкивиад задумывается перед безобразием Сократа! Александр останавливается перед Диогеном, и потрясатель мира понимает, что солнце его меркнет перед этим обитателем бочки.
Я знаю, что Казанова разбрасывал свое сердце на ветер и слишком спешил, чтобы остановиться больше, чем на минуту, но я бы хотел, чтобы он хоть на момент понял, что в этом маленьком белом домишке, где жил Жан-Жак Руссо, было больше страсти, терзаний, болезненной чувствительности, влияния на будущие века, чем во всем его существовании.
Он, однако, прибавляет:
— Отмечу здесь посещение, которое сделал ему принц де Конти. Принц, очень любезный человек, приехал один в Монморенси нарочно, чтобы провести приятно день в беседе с философом, уже знаменитым в то время. Он находит его в парке, подходит к нему и говорит, что приехал, чтобы иметь удовольствие отобедать у него и на свободе побеседовать.
— Вашу светлость ожидает очень плохое угощение, но я скажу, чтобы накрыли лишний прибор.
Философ уходит домой, чтобы сделать распоряжение и возвращается к принцу. Когда настал час обеда, он ввел принца в столовую, где был накрыт стол на три прибора. Принц спросил его:
— Кого же это вы пригласили к обеду? Я думал, что мы пообедаем вдвоем…
— С нами будет обедать третье лицо, в сущности мое другое я, — ответил Руссо. — Это женщина, которая мне ни мать ни жена, ни любовница, ни дочь, а все это вместе.
— Я верю вам, милейший, — сказал принц. — Но я приехал исключительно, чтобы пообедать с вами вдвоем, и потому оставляю вас в обществе вашего «всего».
С этими словами принц откланялся и уехал, тогда как Жан-Жак только пожал плечами — философ сердца, он хорошо знал, как мало значат принцы по сравнению с любимым существом.
VI. Хорошенькая дочь Жильбера и еще несколько других
Вскоре после посещения Руссо мы застаем нашего неутомимого прожектера занятым новой мыслью: как выделывать шелковые материи, на которых путем тиснения достигались бы те сложные узоры, на которых лионские ткачи тратили столько времени и труда.
Для него это лишний предлог, потому что все пути неизменно ведут его на Цитеру — окружить себя десятками двумя молодых девушек, которые должны были рисовать узоры и за это получать жалованье каждую субботу.
Нанятые Казановой, эти молоденькие художницы не могли не быть очаровательны. Самой старшей из них не было двадцати пяти лет. Таким образом, эта импровизированная мастерская была в сущности замаскированным гаремом. Как же удивляться тому что одна из его последних побед — Манон Балетти — прелестное имя, напоминающее Манон Леско, но примененное к танцевальному характеру Венеции, очень тревожится за такое соседство для него? Он сам признается, что его увлечение каждой из его работниц не продолжалось более недели и что всегда последняя казалась ему наиболее достойной внимания.
И так как они продавали свою благосклонность так дорого, как только могли, деньги, которые могли бы получаться от вышивок, уходили целиком на вышивальщиц.
Но эта мастерская была необходима ему, хотя бы для того, чтобы он мог встретить там эту пленительную Барэ, сестру «мадам Мишлен» по духу, только несомненно не такую трагическую, одну из наиболее забавных фигурок, мелькающих в его мемуарах.
В начале ноября кравчий герцога Эльбефского пришел в его мастерскую со своей дочерью, чтобы купить ей материю для подвенечного платья. Казанова, которого нелегко было удивить, был ослеплен ее красотой. Она выбрала очень хороший атлас, и ее личико осветилось радостью, когда она увидала, что отец ее доволен ценой. Но радость эта быстро сменилась огорчением, когда она услыхала, как приказчик объявил отцу, что надо было купить весь кусок, так как на метры атлас этот не продавался.
В своем восхитительном отчаянии хорошенькая дочка Жильбера (так звали придворного герцога Эльбефского) попросила, чтобы ее проводили к самому Казанове, и вошла к нему в слезах.
— Сударь, — сказала она ему, не обинуясь, — вы достаточно богаты, чтобы купить весь кусок, а мне уступить из него отрез на платье, для моего счастья!
Прелестные глаза добились того, чего просили прелестные уста, а в благодарность за сделанное для красавицы исключение Жильбер пригласил Казанову на свадьбу своей дочери.
В воскресенье он отправился по указанному адресу, но чары прекрасной Жильбер помешали ему и есть, и танцевать… Неужели он доставил ей такой красивый наряд только для того, чтобы в нем отдать ее другому и увеличить ее красоту перед недостойными глазами?
Он узнает от новобрачной, что на другой же день Барэ (имя супруга) открывает на углу улиц Сент-Онорэ и дэ Прувер магазин шелковых чулок. Она обещает ему, что они с особенной тщательностью будут служить ему, а он в свою очередь обещает стать их верным покупателем.
Дивная красота мадам Барэ, облагораживающая парижский магазинчик! Вместо адреса — взгляд, вместо вывески — улыбка!
И вот Казанова — верный клиент маленького магазинчика шелковых изделий и покупает из-за прекрасных глаз хозяйки больше шелковых чулок и пестрых панталон, чем можно сносить в десять лет. Казанова, так дешево уступивший ей платье, покупает втридорога шелковые чулки.
Как-то раз Барэ и его супруга, которых он усердно приглашал к себе в гости, явились к нему на дом, чтобы доставить какую-то, несомненно, ненужную покупку, и вдруг Барэ вспомнил, что у него есть неотложное дело. Благодаря этому Казанова остался наедине с аппетитной лавочницей в самом очаровательном тет-а-тете…
Их первый поцелуй был подобен электрической искре, и он увлек ее в укромный кабинет, где, кстати, находившийся диван оказался для них, по его выражению, «алтарем, пригодным для свершения любовной жертвы».
Казанова был в восхищении, после такого долгого ожидания — ее покорностью и его ласкам и его любознательности… Но она удивила его сверх меры, когда, уже лежа в его объятиях в истоме среди мягких подушек дивана, она вдруг выказала ему упорное сопротивление.
Сначала он подумал, что это было одним из тех оружий, которые любовь часто употребляет, чтобы сделать победу труднее, и поэтому соблазнительнее, но скоро ему пришлось убедиться, что ее сопротивление было вполне серьезным.
