Вера Копейко - Золотой песок для любимого

Жизнь смолянок была трудной и скучной. В дортуаре девять человек, все они под недреманным оком дамы, приставленной к ним. Но она не особенно мешала им – они дрались, дразнили друг друга.

Надо отдать должное Лидии, ее не угнетала такая жизнь – она пришла из приюта, поэтому и подъем в шесть утра, и расписание не особенно мучили ее. Не то что для таких, как Варя и Шурочка, домашних девочек.

Она училась легко – а что трудного? Физика – фокусы, математика – не более чем зубрежка таблицы умножения. Вообще бедные девочки учились прилежнее, у них была вожделенная цель.

Такая цель была и у Лидии. Она хотела получить вензель императрицы. Но им одаривали тех, кто закончит учебу с первым, вторым и третьим результатами.

Украшенный бриллиантами вензель давал надежду на то, что можно расценить как милость богов: попасть в число фрейлин. Лидия воображала себя такой же, как те фрейлины, которых она видела, – смолянок приглашали на большие праздники при дворе со спектаклями. В Смольном был любительский театр, Лидия играла в нем со страстью. Там она не только играла, но впитывала в себя все мелочи, которые замечала у придворных дам, – осанку, поворот головы, жесты…

Не случилось – Лидия Жирова вышла четвертой. А вензель получали три лучшие выпускницы.

С самого начала в Смольном ею руководила надзирательница, которая прежде служила в воспитательном доме, в котором жила Лидия. Она стала ее Наставницей. Это она сказала ей:

– Через театр ты можешь получить то, чего не получишь без него. Тебя увидят мужчины. Ты понимаешь?

Ее увидели.

А дальше та же Наставница объяснила, как поступать с ними Лидии…

Лидия вздохнула. Все, о чем она сейчас думала, – в прошлом. Только она сама – в настоящем. От нее зависит то, что ждет ее в будущем.

Она потянулась так, что отозвалась каждая мышца в теле. Но желанного успокоения не пришло. Что-то промелькнуло в разговоре с Варей такое, что хотелось вернуть и рассмотреть под иным углом зрения – не таким простодушным, как Варин.

На взгляд Лидии, Варя простовата, может быть, поэтому она и любила ее так искренне. Ведь Шурочка не любит ее, Лидию, это ясно. Она чувствует в ней что? Зависть? Но она никогда не говорила Шурочке, что хотела бы стать ею. Поменяться местами. Но разве Шурочка согласилась бы?

Лидия фыркнула. Как же, спешит и падает.

Но что значит – стать ею? Она много раз спрашивала себя, но потом, запутавшись в желаниях, заключила: просто оказаться на ее месте.

Лидия поднялась с дивана и подошла к роялю. Комнаты, которые для нее снял Николай Кардаков, хорошо обставлены, у нее есть даже рояль.

Она села на высокий табурет, перебрала ноты, опустила голову и пошевелила пальцами. Она заиграла – энергично, горячо. Прислушалась к самой себе – как будто спорит с кем-то. С собой? С теми мыслями, которые пришли ей только что в голову?

У Лидии сильные пальцы. И еще – чуткие. Она поморщилась. Чуткие – так говорят ей мужчины. Но странные – они сами научили ее пальцы быть чуткими. Они указывали им, куда лечь, на что надавить, как стиснуть… Чтобы их лица исказились и стали ужасной, отвратительной маской от удовольствия…

Сейчас ее пальцы сами выбирали клавиши, на которые опуститься. Они тоже отзывались протяжным стоном или окриком – не так! В точности как мужчины.

Но что она играет? Лидия заметила, что это не то, что она открыла. Она вслушалась – похоже, именно эту вещь она слышала на концерте в Павловске?

Когда-то, рассказал тот, кто водил ее на концерт, который давали на вокзале в Павловске, там играл сам Иоганн Штраус. Его приглашали представители железнодорожной компании, которая ведала веткой между Санкт-Петербургом и Царским Селом и Павловском. Человек, сжимавший ее руку на том концерте, был родственник одного из высоких начальников компании.

Лидия знала, что билеты стоят дорого. Что ж, она тоже заплатила за них, причем немало. В ту ночь ей хотелось сыграть последнюю сцену амазонки – задушить и утопить партнера в озере.

Лидия не лукавила, не играла, когда сказала Варе, что ее любимые страницы в книге об амазонках – последние. Не те, где описано, как прекрасные юные амазонки берут в плен молодых и сильных мужчин. Как поят их вином, ласкают двенадцать дней и ночей. А те, где сказано, что на исходе последней ночи с рассветом заканчивается время, отпущенное для любви. Амазонки душат своих любовников, но уже не в объятиях… По-настоящему. А потом бездыханные тела их предают воде. Там бывшие страстные возлюбленные находят свой последний приют, в глубинах озера…

Да, верно говорит Варя, после амазонки жили ожиданием – если родится девочка, то радость всем. Но мальчик – ему сильно повезет, если его отдадут на воспитание в другое племя… Мир тех женщин не принимал мужчин – ни пришлых, ни рожденных ими.

Так было до конца матриархата. Потом все изменилось. Виновата в этом жалость. Чувство, которое повинно во многом. Лидия давно сказала себе – такое чувство не для нее.

Музыка всегда меняла настроение Лидии, как и теперь. Наклонившись к роялю, она позволила рукам работать быстро, энергично. Звуки вызвали образ неведомого мужчины, высокого, с тонким станом, бледным лицом, с черными кудрями по самые плечи. Его глаза горели. «Кто это?» – спросила она себя.

– Это Штраус, – засмеялась она хрипло, убирая руки от клавишей.

Его портрет висел в зале на концерте. Она снова положила руки на клавиши. Заключительный аккорд.

В дверь постучали. Она вздрогнула от столь немузыкальных, грубых звуков.

Видения кончились. Явилась реальность. Точно такая, как вчера.

Мужчина. Букет цветов. Бутылка сладкого хереса.

5

– Вы знаете, дядюшка, о чем я подумала? – спросила Шурочка. – Помните, мы говорили с вами об амазонках? Я подумала – не поехать ли мне в Малую Азию?

– За каким… – Михаил Александрович внезапно утратил свою привычную вальяжность. Тотчас на его лице появилось раздражение на самого себя – какая дворовая резкость в слове. Вот уж на самом деле новое время с новыми манерами и словами проникает даже в такие, казалось, закрытые для перемен мозги, как его. Но он быстро нашелся и закончил вопрос уже с другим лицом: – За каким таким руном, дитя мое?

– За руном – не туда. – Шурочка помотала головой.

– Это эвфемизм, как ты понимаешь, – с насмешкой над самим собой заметил дядя. – Да, виноват, я мысленно употребил иное слово. Но произнесенное вслух при юной особе, какой ты являешься, оно прозвучало бы крайне неприлично.

– За каким чертом, да, дядюшка? – ехидным голоском произнесла Шурочка, желая раздражить его и отвлечь от мыслей о сестре и брате Кардаковых. О них он собирался поговорить с ней в деревне.