Вики Баум - Гранд-отель
— Спокойной ночи, мадемуазель. Еще раз тысяча благодарностей, — скромно попрощался Гайгерн, улыбнулся и вышел из номера.
Сюзетта закрыла за ним обе двери, поставила орхидею в кувшин с водой и свернулась в кресле, превратившись в зябкий комочек терпеливого ожидания.
Возле дверей лишь очень немногих номеров в коридорах Гранд-отеля выставляются после часа ночи ботинки и туфли. Все обитатели номеров находятся в городе, заглатывают клокочущий, бурлящий, сверкающий электрическими огнями вечер столицы. Ночная горничная зевает в своей маленькой комнатке в конце коридора: на каждом этаже сидит в отеле такая вот смертельно усталая девушка, добронравная, отцветшая. У курьеров в десять часов вечера произошла смена, но и у новой смены — мальчишек в лихо сдвинутых набекрень кепи — глаза лихорадочно горят, как у всех детей, которых вовремя не уложили спать. Брюзгливого инвалида лифтера в полночь сменил другой брюзгливый инвалид, тоже однорукий, портье Зенф уступил свое место за стойкой ночному портье и совершенно впустую едет в двенадцатом часу ночи в больницу, и зубы у него стучат от волнения. Неприветливая медицинская сестра в приемном покое наверняка выпроводит его и скажет, что, может быть, пройдет еще несколько часов, а то и целые сутки, прежде чем родится ребенок, но это — личные дела Зенфа, к службе они не имеют отношения.
В отеле в это позднее время веселье кипит вовсю. В Желтом павильоне танцуют, буфет с холодными закусками у метрдотеля Маттони уже наполовину опустошен, и Маттони смеется, его глаза-маслины блестят, он ловко нарезает ломтиками ростбиф и сдабривает мараскином фруктовые салаты в стеклянных вазочках. Жужжат вентиляторы, выбрасывают во дворы отеля отработанный воздух, в вестибюле сидят шоферы и злословят о своих хозяевах. Шоферы злятся, ведь пока не кончится рабочий день, нельзя выпить. В холле — люди, приехавшие со всех концов Германской империи, они удивляются и даже возмущаются, глядя на то, как ведут себя берлинцы, эти господа в сдвинутых на затылок шляпах, с громкими голосами и энергичной жестикуляцией. Не нравятся провинциалам и ярко раскрашенные лица женщин. Рона, бодрый, благоухающий туалетной водой, входит в холл с мыслью: «Правильно говорят, что публика у нас не первого класса. Но чего же вы хотите? Только второсортная публика несет в кассу денежки».
Около часа ночи Крингеляйн наконец пристал к берегу — бару отеля. Он устало протиснулся за маленький столик, шикарная жизнь большого света плыла перед его глазами, словно в туманной пелене. Откровенно говоря, бедняга Крингеляйн устал как собака, но из упрямства, какое отличает детей в день именин или рождения, он не хотел идти спать. Кроме того, на душе у него было так, словно он уже спит и видит сон, все казалось невероятно перепутанным, как во сне, в мозгу лихорадочно стучало: шум, мельтешение толпы, голоса, музыка — все было очень близко и в то же время как бы на огромном расстоянии от него, все было совершенно нереально. Мир, чужой, новый, куда-то мчался, шумел, от обилия новых впечатлений Крингеляйн впал в состояние, близкое к опьянению, хоть и не пил спиртного.
В детстве, когда ему было десять лет, Крингеляйн однажды прогулял уроки в школе, сбежал с полдороги из страха перед контрольным диктантом, вырвался теплым туманным утром на волю и пошел в сторону Микенау, потом свернул с шоссе и долго бродил в полях, а солнце тем временем начало припекать, он улегся на землю, положив голову на мягкую подушку клевера, и уснул. Потом он вышел к зарослям малины над рекой и досыта, до отвала наелся ягод. Никогда в жизни не забудет он жужжания большущих болотных комаров, жаливших его голые ноги, и пахнувшие малиной, красные от ее сладкого сока руки; стоя в зарослях колючего кустарника и крапивы, он собирал малину полными пригоршнями. Это пьянящее чувство свободы и страха, тайного, лихорадочного страха, ощущение чего-то жуткого, запретная, чуть ли не преступная радость — это состояние беглеца снова охватило его теперь, в час ночи, в баре самого дорогого берлинского отеля. И даже противные комары были здесь: только приняли вид цифр и жестоко жалили мозг Крингеляйна, мозг скромного бухгалтера, который всю жизнь занимался подсчетами и не мог заставить себя не считать.
Вот хотя бы: порция икры стоит девять марок. Икра — сплошное разочарование, таково мнение Крингеляйна. На вкус — вроде селедки, а стоит целых девять марок! В жар, потом в холод бросило Крингеляйна, когда к его столику подкатили на тележке блюдо с закусками, а рядом выстроились и злорадно наблюдали за ним три официанта. Весь обед, стоивший двадцать две марки вместе с чаевыми, он оставил почти нетронутым — взбунтовался больной желудок. Бургундское оказалось густым кислым вином, привезли его в какой-то детской колясочке, где бутылка лежала точно младенец. «Странные вкусы у богатых», — подумал Крингеляйн. Он довольно скоро заметил, что одет не так, как предписывает этикет, что не умеет обращаться с приборами и многими предметами сервировки. Крингеляйн был неглуп и учился всему с охотой. От проклятой нервной дрожи ему, впрочем, так и не удалось избавиться, конфузные ситуации с чаевыми, неловкими вопросами, мучительными поисками выхода из ресторана и прочие мелкие неприятности в том же роде преследовали его весь вечер.
Но и великие минуты он, Крингеляйн, состоятельный человек, пережил в этот первый вечер. Например, перед витринами. В Берлине витрины даже ночью ярко освещены, и все богатства мира навалены в них грудами, сложены штабелями. «Все это я могу купить», — поразила Крингеляйна пьянящая, лихорадочная мысль. Или, когда он побывал в кинематографе — в Берлине можно пойти в кинематограф даже в десять часов вечера — и позволил себе взять билет в ложу. Дома, в Федерсдорфе, тоже можно смотреть фильмы, три раза в неделю их показывают в заведении Цикенмайера, то есть там, где днем проводит спевки хоровое общество. Крингеляйн один или два раза ходил на фильмы. Из-за скупости Анны они брали самые дешевые билеты и сидели в первом ряду вместе с фабричными рабочими. Приходилось задирать голову, фигуры на экране были огромными, искаженными и расплывчатыми. То, что фильм, если смотришь его, сидя на дорогих местах, оказывается совсем иным, главное — похожим на настоящую жизнь, было одним из великих открытий, сделанных Крингеляйном в тот вечер. Вспомнив об этом, он с улыбкой покачал головой: в фильме, который он посмотрел, показывали Санкт-Мориц, чудесный, фантастически прекрасный мир. Теперь, сидя в баре, Крингеляйн решил, что непременно съездит в Санкт-Мориц. Не для одних прайсингов существуют горы, озера и долины. При этой мысли, которая являлась ему снова и снова, сердце у него застучало, как барабан. Сладкая, горчащая и торжествующая свобода живет в людях, чья смерть предрешена. Крингеляйн не мог найти подходящего названия чувству, которое порой переполняло его настолько, что он начинал задыхаться и жадно заглатывать воздух.
