Анн Голон - Дорога надежды
Укрепление религиозной дисциплины превратилось со временем в прямую обязанность городских властей, что, естественно, повлекло за собой ограничение избирательного права по отношению к членам церковной общины, посколькузаконодательнаядеятельность, закладывающаяосновы добродетельного общества, не могла быть доверена безответственным, невежественным людям, а также рабам — «вольнонаемным», обремененным долгом за переезд. Эти буржуа, расставшиеся с легкой жизнью в Англии во имя сохранения чистоты религиозного учения, не были расположены терпимо относиться к малейшему ослаблению их нравственной позиции.
Анжелика слушала и восхищалась его обширными познаниями и умением ориентироваться в тончайших нюансах, разделявших представителей различных группировок, с которыми они встречались во время морского путешествия, оказавшегося куда более поучительным и впечатляющим, чем она ожидала.
«Предстояла поездка к англичанам, — думала она, — только и всего». Но все оказалось намного сложнее.
Ей открылась не только бурная история авантюристов Нового Света, но и важная сторона жизни Жоффрея де Пейрака, доселе неведомая ей и заставившая ее еще выше оценить любимого ею человека. Он был одарен тем знанием людей, которое в сочетании с множеством других достоинств, а также благодаря его страстному интересу ко всему и умению слушать привлекало к себе множество друзей-союзников.
Жоффрей предложил ей остаться на борту и переночевать, однако она отклонила это предложение. Судно готово было в любую минуту сняться с якоря, для чего всей команде надо было буквально сбиться с ног; с другой стороны, она не хотела своим пренебрежением оскорбить хозяев, приютивших их в своем доме.
Ярость солнца ослабевала, и было уже около четырех часов пополудни, когда они вступили на твердую землю в сопровождении небольшой группы испанских солдат, составлявших по обыкновению личную охрану графа, вызывавшую любопытство и восхищение повсюду, где бы они ни проходили. Их положение наемников на службе у знатного французского дворянина свидетельствовало прежде всего о независимости графа де Пейрака, но также и о том, что свое состояние он приобрел собственным трудом, а не получил в Дар от некоего могущественного монарха. Все это не могло не импонировать new-englangers, которые, в какой бы колонии ни жили, были одержимы демоном независимости по отношению к метрономии, особенно с той поры, как Карл II издал указ о навигации (Staple Act). «Несправедливо!» — с одинаковой горячностью утверждал как пуританин Массачусетса, так и католик Мэриленда.
Они хорошо понимали друг друга. Анжелика чувствовала, что весь оставшийся день Жоффрей не спустит с нее глаз. Если бы не удовольствие, которое доставляло ей его внимание, она непременно упрекнула бы себя за то, что поделилась с ним своими волнениями, как оказалось, напрасными, до такой степени она ощущала себя теперь отдохнувшей.
И все же ее устраивало, что вследствие ее внезапного недомогания было принято решение незамедлительно покинуть берега Новой Англии и, не заходя в другие порты, взять курс на Голдсборо. Хотя он и не заговаривал об этом, она не сомневалась, что он организовал самый настоящий розыск Шаплея и на крайний случай навел справки о местонахождении компетентных врачей.
Однако Анжелика не слишком доверяла каким бы то ни было врачам, за исключением корабельных хирургов, нередко искусных, но, как правило, нечистоплотных. Непритязательному народу Новой Англии приходилось один на один вступать в схватку с болезнью, как с Дьяволом.
С первых же шагов они столкнулись, то ли случайно, то ли намеренно, с весьма уважаемым Джоном Кноксом Маттером, который приблизился к ним, придав своему строгому лицу максимально приветливое выражение. Они видели его на утреннем заседании совета, на который он специально прибыл из Бостона.
Анжелика познакомилась с ним как со своим гостем два года назад в Голдсборо во время памятного банкета на морском пляже, где он чокался с собравшимися — упрямыми посланцами Массачусетса и скромными набожными францисканцами в рясах из грубой серой шерсти, французскими гугенотами и бретонскими кюре, пиратами с Карибского моря, легкомысленными офицерами-англиканцами королевского британского флота, а также джентльменами и акадскими арендаторами, шотландцами и даже индейцами — за столом в виде длинной доски на козлах, покрытой белой скатертью, пребывая в состоянии французской эйфории, пробужденной хмельными винами этой нации…
То же веселое воспоминание теплилось, по-видимому, за бесстрастным ликом преподобного Маттера, ответившего на улыбку узнавшей его Анжелики такой мимикой, которая вполне могла бы сойти за подмигивание и подтверждавшая, что он прекрасно помнит те незабываемые мгновения. Однако сегодня, находясь в своем профессорском и пасторском обличье, он не может позволить себе ссылки на такие излишества, которые имели право на существование лишь постольку, поскольку совершались под эгидой французов на нейтральной территории вне какого бы то ни было контроля и, если так можно выразиться, вне времени, как во сне.
Он представил им своего внука, сопровождавшего его пятнадцатилетнего подростка, скованного и угловатого, глаза которого, однако, горели таким мистическим огнем, как если бы он был выходцем из семьи, патриархи которой непрерывно заседали в совете старейшин своей общины и дед которого пожелал оставить ему отчество шотландского реформатора Джона Кнокса, друга Кальвина, преобразовавшего пресвитерианскую церковь, — брата пуританства и конгрегационализма.
Глядя на этого подростка, можно было не сомневаться, что он свободно говорит и пишет по-гречески, латыни и немного по-древнееврейски, как и подобает ученику Кембриджского (Массачусетского) университета, который уже фамильярно называли Гарвардским по имени того мецената, который тридцать лет тому назад выделил часть своего состояния на возведение храма науки в этой унылой стране, продуваемой морскими ветрами, окруженной болотами, непроходимыми лесами и воинственными индейцами, но в которой стали, как грибы, прорастать деревянные дома с островерхими крышами.
Джон Кнокс Маттер заметил, что, присутствуя сегодняшним утром на совете, он видел г-на де Пейрака.
— Принято считать, что только француз может управлять французами, — заявил он. — Мы в тенетах тайных заговоров, замышляемых против нас Новой Францией.
Он попросил своего внука передать ему сумку с кипой бумаг, часть которых была свернута в свитки, скрепленные вощеной печатью.
— Только между нами, — сказал он, озираясь и извлекая из сумки страницу донесения, которую держал перед собою так, словно она в любую минуту могла взорваться, подобно неумело запаленному пороховому заряду. — Вы первым заговорили об иезуитах, и я не счел нужным поддержать вас, дабы еще больше не будоражить умы, но здесь у меня имеется секретное досье, подтверждающее ваше подозрение. Я веду его уже многие годы. Тот церковник, которого мы оба имели в виду, — он взглянул в документ, уточняя имя, которое произнес с чудовищным акцентом, — Оржеваль, иезуит, долгое время отправлял свою почту через наши поселения с неслыханной дерзостью, поручая ее шпионам, а порой и переодетым монахам. Так он намного быстрее сносился с Европой, Францией и штаб-квартирой своего ордена, папистской вотчиной наших злейших врагов. Нам удалось арестовать кое-кого из его курьеров и перехватить несколько депеш.
