Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

— Наше время заканчивается?

— Нет, Анри. Не время. Мы заканчиваемся.

— К черту. Мы будем всегда! Здесь — мы будем всегда, Аньес!

По полу покатился стакан, расплескивая жидкость. Ее плечи обхватили горячие руки, а тело прижали к телу. Она почувствовала дыхание с запахом алкоголя и в изнеможении прикрыла глаза. Пусть так. Пусть здесь они будут всегда.

[1] Джин Харлоу — американская актриса, кинозвезда и секс-символ 1930-х годов.

[2] Музыкальный автомат — электромеханический аппарат для автоматического воспроизведения музыкальных граммофонных пластинок. Классический механизм состоит из проигрывателя, усилителя, громкоговорителя и устройства для автоматического выбора грампластинки. Приводится в действие монетой или жетоном. Другие названия музыкального автомата: «автоматический фонограф», «никельодеон» (англ. nickelodeon), «джукбокс» (англ. jukebox).

[3] Фрэнки Лэйн — американский певец итальянского происхождения, добившийся наибольшего успеха на рубеже 1940-х и 1950-х годов. Он был одним из группы этнических итальянцев (Фрэнк Синатра, Дин Мартин, Перри Комо, Тони Беннетт), которые задавали тон на американской эстраде тех лет.

[4] Жак Фат (франц. Jacques Fath) — французский модельер. Оказал большое влияние на моду послевоенных лет наряду с Кристианом Диором (Christian Dior) и Пьером Бальменом (Pierre Balmain).

В другую жизнь она уходила из старой, оставляя за спиной Дом с маяком, семью, борьбу и все, что любила. С собой уносила немного. Чемодан с парой платьев и сменой белья, несколько бумаг — ее новые документы, тогда как старые были сожжены, черновики Кольвена и имя, подаренное подполковником Юбером.

С утра она была спокойна и сосредоточена, демонстрировала неплохой аппетит и позволяла себе шутить и делать шалости. Лионца она разбудила губами, путешествовавшими по его телу в своем последнем исследовании. Эти самые губы были бесстыжими, как никогда раньше, и их ласки Лионец принимал с исступлением, какого не чувствовал накануне и, наверное, никогда прежде не чувствовал. Остававшийся им день они провели, почти не вылезая из постели. Ночью — боялись спать, но все же уснули, сморенные усталостью.

А потом был последний завтрак, и ее глупые шутки относительно того, что ему все же надо жениться и привести хозяйку в их дом. Держалась Аньес так, будто бы они едут на ярмарку, а к вечеру вернутся обратно. Но он видел, как дрожат ее пальцы, и еще больше — как раз за разом она прячет от него глаза.

Из Требула они уезжали около десяти утра на старом фургоне, стоявшем в гараже. Он в кои-то веки снял форму и надел рабочую куртку Фабриса. Аньес была в пальто Мадлен, которое оказалось ей велико, и покрыла голову тонкой шерстяной косынкой в бежевую клетку. О Мадлен Юбер рассказал ей в один из дней, что они были в Тур-тане, потому между ними не осталось уже ничего недоговоренного. Почти ничего.

Доро́гой они молчали, лишь иногда перебрасываясь фразами о малозначительном. Аньес убеждала его, что виноград не самая лучшая из идей — когда-то Женевьева уже пыталась выращивать лозы в поместье, но они не приживались и не выдерживали зим. И что яблони куда лучше подойдут, если Юбер и его кузина всерьез решат заняться хозяйством. Однако, посмеиваясь, она соглашалась с тем, что лучше всего будет сделать из Дома с маяком подобие гостиницы.

«У нас ведь правда красиво, — настаивала она, — может, что-нибудь и получится». Юбер молчал. У нее сжималось сердце из жалости к нему совсем иного рода, чем она испытывала к Кольвену, но оттого еще более мучительной. Скорбь по живому всегда страшнее, чем по мертвому.

Они оба запомнили о том дне, что очень ярко, глупо и по-праздничному светило солнце, вызывая резь в глазах и слепя на поворотах. Ей думалось, что так даже лучше. Ему — что оно напрасно показалось именно теперь. Их движение по побережью на юг заняло совсем мало времени, тогда как он готов был ехать хоть всю жизнь, только бы не заканчивался их путь. Впрочем, любой путь ведет к концу путешествия. Вот и их — обрывалось у океана.

Приблизительно через полтора часа они добрались до Бреста. Это была дорога, езженная им десятки раз в последние годы. Он никогда не думал прежде, что однажды окажется здесь, чтобы расстаться с Аньес. Она совсем притихла, и, когда он припарковал машину, не доезжая несколько кварталов до порта, некоторое время сидела, глядя на него, не отрываясь. Точно так же и он глядел на нее. На ее вытянутый овал лица, высокий лоб, темные брови вразлет, немного по-старомодному тонкие, нос с горбинкой, серые глаза с россыпью голубоватых пятнышек, делавших их похожими на воду. В них и была вода — слезы. Она не плакала, но глаза были воспалены и оттого слезились, поблескивая. Еще он видел ее губы с острыми вершинками. Чувственные и мягкие. Без капли помады. Она не красилась, чтобы походить на женщину с фотографии в паспорте. И все еще выглядела очень молодо. Сколько ей теперь? Тридцать три, должно быть? И впереди у нее своя Голгофа. Прямо сейчас.

Ее подбородок со старым шрамом, сейчас малозаметным, немного подрагивал. Юбер протянул руку и нежно коснулся его, чувствуя под кожей почти рассосавшееся уплотнение. Хорошо ее тогда залатали. Потом пробежал ладонью по всему лицу, позволяя пальцам запомнить его рельеф. Она прикрыла глаза и точно так же на ощупь дотронулась до его, скользя по лбу, носу и подбородку. Потом вцепилась обеими ладонями в полы его расстегнутой куртки, сильно, отчаянно сжимая ткань. И все так же молчала. Юбер медленно привлек ее к себе, опустил ее головку на свое плечо. Коснулся губами виска и успокаивающе поглаживал по спине. Она была сильнее его. Она всегда была сильнее его, но в эту минуту он принимал ее слабость. И знал, что мог бы всю жизнь позволять ей быть слабой.

Но это — последнее объятие. Больше не случится.

Она оторвалась от него. Теперь ее глаза были сухими и спокойными, будто бы он вдохнул в нее силы.

— Мне надо идти, — сказала она, и Юберу почудилось, что даже голос ее изменился, сделался другим. Должно быть, так уже Анн Гийо говорит.

— Пора, — кивнул он.

Она помолчала еще немного, потом достала из-под ног чемоданчик. Коснулась двери, чтобы отворить, но ненадолго замешкалась. Снова взглянула на Юбера. Сглотнула и резко вытащила из кармана пальто небольшой бумажный конверт, немного измятый, будто его очень долго держали в руках.

— Я не имею права еще и об этом тебя просить, — пробормотала она, — но, пожалуйста, передай матери. Это для Робера. Можешь отправить почтой, чтобы не встречаться с ними. У меня уже не будет такой возможности.

Юбер взял его в руки. Это было последний жест между ними. Он даже кивнуть не успел. Едва письмо оказалось в его ладонях, дверца распахнулась, впустив в салон свежий весенний воздух. И Аньес, спрыгнув с подножки, оказалась снаружи, снова захлопывая машину. Он рванул на ее сиденье и смотрел в окно, как она уходит. Уходит, делая шаг за шагом по земле, больше ни разу не обернувшись, пока не свернет за угол, окончательно ускользнув от него.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Фургон останется на этом месте почти до самого вечера. Юбер просидит в нем несколько часов, а потом отправится в порт, надвинув на лицо фуражку. Он справится о том, ушло ли судно в Бон, и узнает, что, конечно, ушло, давно, еще в полдень, по расписанию. Потом он пройдется вдоль причалов еще некоторое время и в итоге устроится у одного из них, глядя на океан. Так и будет сидеть, пока небо не станет окрашиваться в алый цвет прямо перед ним.

Он вернется в машину, сожмет в руках руль и, заведя двигатель, тронется с места, чтобы с трудом дотянуть до Тур-тана, где проведет два дня в одиночестве. Это будут два дня агонии. Два дня полусмерти.

В таком состоянии его и найдет Мадлен, вернувшись на третий. На столе перед ним, катающим из ладони в ладонь бокал вина, обнаружатся две бумаги. В первой — прошение присоединиться к действующей армии в Тонкине. Во второй — письмо Аньес для Робера. Его он распечатает и прочтет сам. Ничего необычного, бабские слезы, нечто слишком ожидаемое от сентиментального существа, которым Аньес де Брольи никогда не была, и потому неожиданное для него.