Екатерина Юрьева - Обрученные грозой
— В провинции, ma chèrie Евдокия Васильевна, патриотизм выказывают во всяких мелочах, — меж тем говорил Ламбург. — Его светлости пишут родственники… Да-с… Так можете представить: дамы боле не говорят по-французски, носят сарафаны и кокошники, тем выражая свое пренебрежение Бонапарте и его сподвижникам. Гражданские чины же отдали предпочтение казацкому платью, пристегивают к нему сабли. Министр полностью одобряет столь похвальную преданность своей стране, да-с…
— Истинные патриоты, — не удержавшись, съязвила Докки. — Ежели бы еще этими саблями кто из них умел фехтовать.
— Предполагаю, господа сии смогут управиться с оружием, — донесся до нее голос Ламбурга, не понявшего сарказма.
— Носить на поясе, верно, смогут, — согласилась с ним Докки.
— Слышал я, у вас очередная размолвка с семьей, — Вольдемар озабоченно посмотрел на нее. — Если позволите, ma chèrie Евдокия Васильевна, заметить, что не след, да-с, не след ссориться с родственниками, кои желают вам только добра…
Он пустился в рассуждения о важности семейных связей, определенно находясь в неведении относительно новых раздоров в семье Ларионовых, о причине которых родственники вряд ли осмелились кому рассказать.
Докки покосилась на Алексу. Невестка старательно отводила от нее глаза и нервно поджимала губы, всем своим видом изображая из себя оскорбленную невинность. Мари вертелась на месте, как на иголках, но вскоре не выдержала и подошла к ним с Вольдемаром.
— Chèrie cousine! Monsieur Ламбург! — проворковала она и так томно улыбнулась Вольдемару, что тот смутился и закашлялся.
Докки с интересом наблюдала, как за улыбкой Мари послала Ламбургу нежный взгляд и защебетала что-то о новой постановке патриотической пьесы в придворном театре, которую все хвалят, а они с Ириной так и не выбрались, поскольку у них нет сопровождения.
— Там и танцуют, и поют, — говорила она таким жалобным голосом, что Вольдемар незамедлительно выразил готовность стать спутником «обворожительной Марии Семеновны и ее прелестной дочери». Он обещал достать билеты в ближайшее время, выразил надежду, что и ma chèrie Евдокия Васильевна также составит им компанию. Докки вежливо, но твердо отклонила это предложение, после чего хотела было уже откланяться. Увы, Мари намертво вцепилась в ее локоть и, едва Ламбург отошел, воскликнула:
— У меня все не было возможности расспросить тебя, каким образом Палевский оказался в твоем доме? Я уж голову сломала — ведь до Вильны вы не были знакомы, и он не мог знать твой адрес. Это Думская ему сказала? Неужто он спрашивал о тебе? Но ты же говорила, что между вами ничего нет.
Она с жадностью всматривалась в лицо кузины, надеясь заметить на нем следы волнения, но Докки смогла сохранить обычную невозмутимость и холодно ответила:
— Не знаю, каким образом граф что узнал, но счел нужным нанести мне визит.
— Алекса сказала, что он появился, когда у тебя были Елена Ивановна и Мишель. Опять просили денег? — Мари фыркнула. — Алекса отвечает уклончиво, но настроение у нее не самое лучшее. А когда она увидела, что к тебе подошел Рогозин, так и вовсе приуныла. Я ей сказала, что у вас с князем ничего нет и быть не может, ведь правильно? Да и Палевский на поверку оказался ужасно грубым. И что только в нем все находят? Мы с Ириной ужасно разочарованы его обращением с дамами. Ты ведь тоже не выносишь дерзких мужчин?
Докки терпеливо выдержала град вопросов и предположений. Убедившись, что Мари ничего не знает ни о письмах, ни о происшедшем накануне скандале, она под благовидным предлогом вскоре оставила кузину, предоставив той для обсуждения лишь несколько скупых фраз, из которых трудно было сделать какие-либо далеко идущие или что-то разъясняющие выводы.
В весьма дурном настроении она вернулась домой и обнаружила Палевского в своей библиотеке.
— Я жду вас уже более двух часов, — заявил он, едва она появилась.
— Конечно, вы предпочитаете, чтобы на вашем месте была я, — огрызнулась Докки. — По-вашему, это мне следует сидеть здесь в одиночестве, боясь и шагу ступить из дома, и ждать, когда вы соизволите появиться.
— Кругом виноват, — он ухмыльнулся, поймал ее руки и прижался к ним губами.
Докки тут же оттаяла: она не могла на него сердиться, когда он был таким милым и уступчивым. В течение всего дня она готовила целую речь, посвященную его недопустимому поведению, но он обезоружил ее ласковой встречей… «…и тем, что пришел ко мне», — подумала она, ругая себя за слабость.
— Вам понравился мой букет? — спросил он, выпуская ее из своих объятий.
— Цветы мне понравились, — Докки поправила платье, следы его поцелуев горели на ее губах и шее. — Мне не понравилось, что вы не сочли возможным сообщить, когда удостоите меня своим посещением.
— Но я и сам не знал, — Палевский нахмурился, а Докки сжала губы, кляня себя за последние слова. Он не привык перед кем-либо отчитываться в своих действиях.
«Я ему не жена, — напомнила она себе, — а всего лишь любовница, у которой нет прав что-либо от него требовать».
— О, женщины, они вечно всем недовольны, — пробормотал он. — Матушка отругала меня сегодня за то, что меня редко видит; вы сердитесь, что я не сообщаю вам о времени своего прихода.
— Мне лишь хотелось бы заранее знать, — начала Докки, но Палевский закрыл ей рот поцелуем, а потом сказал:
— Я все понимаю и, поверьте, делаю все возможное, чтобы увидеться с вами. Меня рвут на части — я не так часто бываю в Петербурге, и вы не представляете, сколько приносится в дом записок с приглашениями, просьбами о встречах, не говоря уже о преследованиях лейб-медиков, жаждущих на мне испытать какие-то новые и, на мой взгляд, сомнительные достижения медицины. Приходят пакеты из Главного штаба, из армии, меня призывают к себе высокопоставленные чины, вплоть до вдовствующей императрицы и государя. Ей-богу, все как-то позабыли, что я был ранен и нахожусь сейчас на излечении, а не на службе.
Он взъерошил волосы и стал похож на мальчишку — с разметавшимися прядями и лучистым блеском прозрачных глаз.
— Кто желает, чтобы я служил украшением вечера — ведь мое присутствие делает престижным любой прием, — невесело продолжил Палевский. — Кто хочет послушать рассказы боевого генерала о сражениях, кто находится в панике после сдачи Москвы и надеется, что я успокою и докажу, что французы не займут Петербург. Одни хотят настроить против Кутузова, другие, напротив, требуют, чтобы я поддерживал партию светлейшего. Сторонники и противники мирных переговоров с Бонапарте пытаются перетянуть меня, каждый на свою сторону. От каких-то приглашений я могу отказаться, но когда вызывает канцлер граф Румянцев, проигнорировать его приглашение не представляется возможным. Вчера я был вынужден поехать к нему, сегодня нанести визит вдовствующей императрице Марии Федоровне — они ратуют за мир с Бонапарте и всячески уговаривают меня занять их позицию и переговорить по этому поводу с императором, который, как они считают, может прислушаться к моему мнению…
