Дама с рубинами - Марлитт Евгения
Взяв сахарницу со стола, тетя Софи прибавила:
– Мальчик не обращает на нас внимания, он поет для себя, как птица на ветке. Песня сама льется из его груди, и я всегда радуюсь, когда слышу его чистый божественный голос. Послушайте!
Она обвела глазами присутствующих, кивнув головой в сторону двора.
«Слава всевышнему Богу!» – пел мальчик в пакгаузе, и никогда еще не воспевал славы Божьей более прелестный голос.
Рейнгольд бросил на тетю Софи взгляд, возмутивший притаившуюся в углу у окна девушку. «Как ты смеешь говорить в этом избранном обществе» – ясно выражал надменный взгляд бесцветных глаз, сверкавших от злости.
– Прошу извинить мою неловкость, – пробормотал он прерывающимся голосом. – Но это пение действует мне на нервы, как когда водят мокрым пальцем по стеклу.
– Этому нетрудно помочь, Рейнгольд, – сказал успокаивающе Герберт, вставая и направляясь в галерею, чтобы закрыть окно напротив двери залы.
Идя вдоль галереи, чтобы посмотреть, не открыто ли еще где-нибудь окно, Герберт, подошел к засаде Маргариты. Она отодвинулась поглубже в темный угол окна, и шелковое платье при этом зашуршало.
– Кто тут? – спросил он, останавливаясь. Ей стало смешно, и она ответила полушепотом:
– Не вор, не убийца и не призрак дамы с рубинами, не бойся, дядя Герберт, это я, Грета из Берлина.
Он невольно отступил назад и смотрел, не веря своим глазам.
– Маргарита? – переспросил он неуверенно, нерешительно протягивая ей руку, и когда она положила на нее свою, он выпустил ее, даже не пожав.
– И ты приехала так таинственно одна, ночью, не известив никого о своем прибытии? – спросил он опять.
Ее темные глаза задорно взглянули на него.
– Знаешь, мне не хотелось посылать эстафеты, это мне не по средствам, и я подумала, что если я даже приеду неожиданно, меня все же примут и поместят дома.
– Теперь я узнал бы своевольную Грету, даже если бы в этом сомневался. Ты нисколько не изменилась.
– Очень рада, дядя.
Он немного отвернулся, чтобы скрыть невольную улыбку.
– Что же ты теперь думаешь делать? Разве ты не пойдешь туда? – указал он в сторону залы.
– О, ни за что на свете! Могу ли я предстать среди фраков и придворных туалетов в платье с помятой оборкой? – В зале между тем снова завязался громкий, оживленный разговор. – Ни в коем случае, дядя. Тебе самому было бы стыдно ввести меня туда в таком виде.
– Ну, как знаешь, – сказал он холодно и пожал плечами. – Хочешь ли ты, чтобы я послал к тебе папу или тетю Софи?
– Боже сохрани! – Она невольно выступила вперед, притягивая руку, чтобы удержать его, причем на ее голову упал яркий свет, подчеркнув необыкновенную привлекательность этой темнокудрой головки. – Я сейчас уйду. Я видела довольно.
– Да? Что же ты видела?
– О, много красоты, настоящей удивительной красоты, дядя! Но также и много важности и надменной снисходительности – слишком много для нашего дома.
– Твои родные этого не находят, – сказал он резко.
– Кажется, что так, – ответила она, пожимая плечами. – Но они, конечно, умнее меня. Во мне течет кровь моих предков, гордых торговцев полотнами, и я не люблю, чтобы мне что-нибудь дарили.
Он отошел от нее.
– Я принужден предоставить тебя самой себе, – сказал он сухо с легким принужденным поклоном.
– Погоди минуту, прошу тебя. Если бы я была дамой с рубинами, я бы исчезла незаметно и не стала тебя беспокоить, а теперь, будь добр, притвори дверь в залу, чтобы я могла пройти.
Он поспешно направился к двери и затворил за собой обе ее половинки.
Пробегая по галерее, Маргарита слышала единогласный протест в зале против запирания двери, и прежде чем она успела выйти на лестницу, дверь опять медленно отворилась, и из нее украдкой высунулась голова молодого ландрата, хотевшего, вероятно, убедиться, что она ушла.
Итак, чопорный господин ландрат и своенравная Маргарита были в заговоре. Ему, конечно, никогда не снилось, чтобы это было возможно, и ей стало необыкновенно весело. Когда она вошла в общую в комнату, ее встретил громкий крик, дверь в кухню была спешно распахнута и в нее «бежала Бэрбэ.
– Опомнись, Бэрбэ! – воскликнула, смеясь, Маргарита, идя ей навстречу к порогу ярко освещенной кухни. – Ведь я на нее нисколько не похожа, на даму из красной гостиной с рубинами в волосах, и совсем не такая прозрачная, как госпожа Юдифь в паутинном одеянии!
А Бэрбэ просто обезумела от радости. С хлынувшими из глаз слезами она схватила, и начала изо всех сил трясти протянутую ей руку.
– Это не годится сравнивать себя с привидениями в коридоре, это дело нехорошее, а вы и так такая бледненькая, страх, как вы бледны.
Маргарита с трудом удерживалась от смеха. И здесь все по-старому!
Легкая ироническая улыбка пробежала по ее губам.
– Ты права, Бэрбэ, я бледна, но настолько здорова и сильна, что никогда не поддамся твоим привидениям. И ты увидишь, что на здоровом тюрингском воздухе мои щеки скоро станут круглыми и красными, как берфордские яблоки. Но погоди, – в открытое окно опять доносился голос мальчика, – скажи-ка мне, кто это поет в пакгаузе?
– Это маленький Макс, внучек стариков Ленц, его родители, должно быть, умерли, и дедушка взял его к себе; его фамилия тоже Ленц; вероятно, он дитя их умершего сына, он уже ходит в школу, а больше я ничего не знаю. Ведь это такие тихие люди, что никому не известны ни их горести, ни радости. А наш коммерции советник и госпожа советница терпеть не могут, чтобы мы общались с этими людьми, фрейлейн, чтобы не было сплетен, да и, правда, это было бы унизительно для такого дома, как наш. Мальчику-то нет никакого дела до наших обычаев, он в первый же день сошел, не спросясь никого, во двор и играет там, совсем как, бывало, вы с молодым барчонком Рейнгольдом. И что это за прелестное дитя, фрейлейн Гретхен, такой славный мальчик!
– И отлично делает! Вот так молодец! – В нем видна сила и уверенность, подумала Маргарита. – Но что же говорит на это бабушка?
– Госпожа советница просто выходит из себя, да и молодой господин тоже. Ах, как он зол! – сказала она, махнув рукой. – Но как они ни бесятся, что ни говорят, господин коммерции советник точно не слышит.
Она вынула булавку – из своей косынки и приколола полуоторванный бантик на платье молодой девушки.
– Ну, теперь ничего, – сказала она, отступив немного. – Ведь там, наверху, сегодня так хорошо, а за шампанским будет порешено дело между придворными господами и господином ландратом. И красивая парочка, скажу я вам, фрейлейн, и большая честь для нашего дома! – заключила она свои сообщения.
С этими словами она взяла со стола лампу и хотела, ее зажечь для Маргариты, но молодая девушка отказалась от освещения – она хотела дожидаться в темноте, пока наверху все кончится, и влезла опять на подоконник в общей комнате.
Она сидела и думала, а старые часы сопровождал проносившиеся в ее голове мысли своим спокойным размеренным тиканьем, и ее душевное волнение мало-помалу улеглось, мысли о жестокосердии Рейнгольда и бабушки, так ее сердившие, она гнала прочь, чтобы не отравлять своего возвращения в отчий дом.
Вот лицо придворной красавицы не имело ничего раздражающего. Эта племянница герцога была или очень умна, или очень флегматична, такое спокойное хладнокровие выражалось в ее лице и во всех движениях.
Прошло немало времени, пока там наверху решились встать с места, на лестнице послышались голоса, спускавшегося вниз общества, была открыта тяжелая входная дверь, и поток света хлынул на тротуар из вестибюля.
В этот яркий круг первой вступила баронесса фон Гаубенек и прошла, переваливаясь, под руку с Гербертом к экипажу. Она была женщина необъятной толщины. За ней следовала дочь, обещавшая впоследствии сравняться с нею в этом отношении. Теперь это была высокая, полная девушка; крепче затянув кружевной шарф на белокурых, спадающих на лоб волосах, она уселась со спокойной важностью рядом с пыхтевшей матерью.
Герберт сейчас же отошел, низко поклонившись, – не похоже было, чтобы помолвка состоялась, – советница же взяла в обе руки руку молодой девушки и пожимала ее, не переставая что-то говорить, это было даже несколько навязчиво, и вдруг, как бы в порыве нежности, наклонила к этой руке в светлой перчатке свое лицо, прижалась к ней щекой или губами.
