Евгения Марлитт - В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)
Феликсъ содрогнулся при этихъ словахъ, – они бросали лучъ свѣта на его смутныя дѣтскія воспоминанія о нѣкоторыхъ непонятныхъ для него происшествіяхъ въ родительскомъ домѣ въ Кенигсбергѣ; теперь онъ понялъ ихъ; теперь онъ зналъ, почему его мать, переодѣтая и окутанная вуалью до неузнаваемости, тайкомъ уходила по вечерамъ изъ дома, – она тайно слѣдила за его отцомъ… Это открытіе отняло у него послѣднюю надежду, – дѣло шло не о борьбѣ съ „мѣщанскими предразсудками“ только, передъ нимъ стояла оскорбленная, упорно непримиримая супруга, права которой были попраны этимъ „классомъ людей“. Имъ овладѣло отчаяніе.
– Я не могу и не хочу оcпаривать твоего строгаго сужденія, потому что я не знаю, что ты пережила, – сказалъ онъ, стараясь побороть волненіе. – Въ общемъ я согласенъ съ тобой – хотя я могу поклясться, что въ домѣ Фурніе я не видѣлъ ничего неприличнаго и безнравственнаго – я не хочу брать жену съ подмостковъ, затѣмъ я и пріѣхалъ сюда теперь… Люсиль еще не выступала на сценѣ, хотя она уже вполнѣ артистка. Госпожа Фурніе, звѣзда которой начинаетъ меркнуть, сама учила ее; она такъ увѣрена въ блестящей будущности своей дочери, которую она, конечно, желаетъ эксплоатировать, что даже отказала графу Л., который просилъ у нея руки Люсили. Люсиль должна въ скоромъ времени дебютировать, и я долженъ этому воспрепятствовать, во что бы то ни стало.
– А дѣвушка любитъ танцы? – сухо спросила маіорша.
– Да, страстно. Но она отказывается отъ своего призванія, отъ славы и блестящей карьеры ради меня, – его голосъ сдѣлался тише, и въ немъ послышались мягкость и нѣжность, – изъ этого ты можешь понять, мама, какъ она меня любитъ.
Въ отвѣтъ на это маіорша выразительно и насмѣшливо кивнула головой.
– А жаждующая денегъ и славы мамаша въ Берлинѣ, насколько я понимаю, и не подозрѣваетъ объ этихъ планахъ и намѣреніяхъ? – спросилъ совѣтникъ.
– Нѣтъ, – отвѣчалъ Феликсъ. Въ тонѣ и въ каждомъ движеніи допрашивающаго было столько раздражающей насмѣшки, что ему трудно было сдерживаться, и онъ добавилъ: – я, какъ честный человѣкъ, долженъ прежде точно опредѣлить, что я могу предложить госпожѣ Фурніе взамѣнъ ея собственныхъ плановъ и предложеній другихъ жениховъ.
– Это кажется легко сдѣлать, – сказалъ совѣтникъ. – Не думаю, что жалованье референдарія не трудно счесть – его какъ разъ хватитъ на булавки мадемуазель Фурніе.
Краска гнѣва и негодованія вспыхнула на лицѣ молодого человѣка, но онъ все еще сдерживался.
– Я рѣшилъ оставить государственную службу и устроиться здѣсь въ городѣ нотаріусомъ.
Въ эту минуту рука маіорши тяжело опустилась на его плечо, и никогда еще голосъ его строгой матери не звучалъ такъ жестоко и неумолимо, какъ при слѣдующихъ словахъ:
– Одумайся, Феликсъ, – мнѣ кажется, что ты бредишь. Чтобъ совершенно разсѣять туманъ въ твоей головѣ, я подскажу тебѣ, что ты, строго придерживаясь правды, долженъ сказать госпожѣ Фурніе, у которой княжескій домъ въ Берлинѣ, которая отказываетъ знатному жениху и ожидаетъ милліоновъ отъ балетныхъ прыжковъ своей ученицы; ты долженъ сказать ей: мнѣ не предстоитъ никакой карьеры, у меня нѣтъ ни гроша собственнаго состоянія, и я долженъ существовать на то, что мнѣ дадутъ мои кліенты. Ваша принцесса дочка должна будетъ надѣть фартукъ и ходить въ кухню или чинить худое бѣлье; ея свѣтскіе таланты ей не понадобятся у меня, такъ какъ комната бѣднаго нотаріуса не салонъ, который посѣщается сіятельными особами – матери же своей я никогда не посмѣю ее представить.
– Матушка! – воскликнулъ молодой человѣкъ.
– Сынъ мой, – продолжала она, не обративъ вниманія на его восклицаніе, въ которомъ слышались мука и горе, – ты только что высказалъ желаніе быть очень богатымъ, и, какъ я теперь вижу, ты имѣлъ къ тому полное основаніе, потому что „княжеское содержаніе“ дома требуетъ большихъ денегъ. Ты думалъ воспользоваться для этого состояніемъ твоей матери, и ты, можетъ быть, отчасти правъ. Но состояніе это заботливо собиралось грошами и пфеннигами въ теченіе трехъ столѣтій честнымъ трудомъ семьи, и я говорю тебѣ, – при этихъ словахъ она величественно выпрямилась и подняла правую руку, – что я не дамъ своего наслѣдія на безпутную жизнь комедіантовъ, а лучше возвращу все до послѣдняго гроша въ родъ Вольфрама. Такъ и знай!
– Это твое окончательное рѣшеніе, матушка? – спросилъ сынъ съ побѣлѣвшими губами и потухшимъ взоромъ.
– Мое окончательное рѣшеніе… Выкинь эту дѣвушку изъ головы – ты долженъ это сдѣлать, говорю тебѣ это разъ навсегда! Я хочу вѣдь добра тебѣ, – потомъ ты будешь меня благодарить.
– За разбитое счастье не благодарятъ, – возразилъ онъ, и голосъ его, все болѣе и болѣе возвышаясь, зазвучалъ гнѣвомъ, котораго онъ ужъ не могъ болѣе сдерживать. – Высыпь свои капиталы въ колыбель маленькаго Вольфрама, – они твое наслѣдіе, и ты можешь распоряжаться ими по своему усмотрѣнію. Но ты не можешь вмѣшиваться въ мои сердечныя дѣла, эгоистически врываться въ мою жизнь, какъ будто я вещь, предметъ безъ крови и плоти, кусокъ воску, которому можно придать какую угодно форму и вдохнуть въ нее духъ Вольфрама… Ты ужъ однажды повернула мою жизнь по собственному произволу, что я называю незаконнымъ грабежомъ. Я былъ тогда ребенкомъ и долженъ былъ подчиняться тебѣ. Но теперь у меня своя воля и я не позволю себя вторично ограбить съ безчеловѣчной жестокостью.
– Господи Iисусе! – простонала маіорша, какъ будто бы получила смертельный ударъ. Она повернулась къ двери, точно хотѣла бѣжать, но остановилась съ невольно поднятыми кверху руками и съ ужасомъ смотрѣла на сына. У совѣтника же на лбу отъ гнѣва надулась жила; онъ схватилъ молодого человѣка за руку и сильно тряхнулъ его.
– Что это за тонъ, негодяй? – гнѣвно закричалъ онъ. – Что у тебя украли, нищій? Объяснишь ли ты мнѣ, какъ тебя ограбили?
– Отнявъ у меня домъ и отца, – отвѣчалъ Феликсъ, энергичнымъ движеніемъ вырвавъ у дяди свою руку. – Если отецъ умираетъ, на то Божья воля, которой дѣти должны подчиняться; но никогда люди не должны разлучать отца съ сыномъ, такъ какъ они дополняютъ другъ друга и болѣе принадлежатъ другъ другу, чѣмъ мать и сынъ… А мой отецъ сильно любилъ меня. Я до сихъ поръ помню, что я чувствовалъ, когда онъ – этотъ гордый красивый солдатъ, котораго бранятъ легкомысленнымъ за то, что онъ не былъ филистеромъ [4], покрывалъ меня поцѣлуями и страстно прижималъ къ своему сердцу.
Онъ замолчалъ и глубоко перевелъ духъ; послѣ того, какъ онъ все высказалъ, какъ будто гора упала съ плечъ его… При послѣднихъ словахъ мать его вышла изъ комнаты, онъ слышалъ, какъ тяжело и медленно шуршалъ шлейфъ ея платья по каменному полу кухни; онъ слышалъ, какъ она отворила узкую стеклянную дверь, ведущую на задній дворъ, потомъ онъ увидѣлъ, какъ она прошла съ поникшей головой по двору и исчезла за противолежащимъ зданіемъ, – тамъ была калитка въ садъ.
