Евгения Марлитт - Златокудрая Эльза
– Ты на это не согласишься, надеюсь?
– А почему бы нет, милый Карл? – спросил Фербер.
– Потому что Елизавете там не место! – запальчиво воскликнул лесничий. – Если ты хочешь, чтобы то, что ты так старательно возделывал, было побито морозом, тогда делай, как знаешь.
– До сих пор, действительно, только я один лелеял душу моей дочери и прилагал все усилия к тому, чтобы старательно поддерживать каждый вновь пробивающийся росточек. Но, тем не менее, мне никогда и в голову не приходило воспитывать чахлое оранжерейное растение, и горе ей и мне, если то, что я холил и нежил в течение восемнадцати лет, не укоренилось и погибнет при первом дуновении ветра. Я воспитал свою дочь для жизни, так как ей придется вести борьбу с ней как и всякому другому человеку; и если я сегодня закрою глаза, она должна будет сама взять в руки руль, которым я до сих пор управлял за нее. Если обитатели особняка – неподходящее для нее общество, то это обнаружится очень скоро, или обе стороны, поняв, что между ними нет ничего общего, разойдутся, или Елизавета пройдет мимо того, что противоречит ее взглядам. Ты ведь сам принадлежишь к числу тех людей, которые никогда не бегут от опасности, а вступают в борьбу с нею.
– Ну, знаешь… На то я и мужчина, который должен уметь постоять за себя.
– А откуда ты знаешь, что у Елизаветы будет в жизни кто-нибудь, кто, кроме нее самой, захочет и сможет постоять за нее?
Лесничий бросил быстрый взгляд на молодую девушку, не сводящую с отца горящего взора.
– Отец, – проговорила она, – ты увидишь, что не ошибся и что я достаточно сильна. Та можешь спокойно отпустить меня в итальянский замок, дядечка, – лукаво обратилась она к лесничему, у которого между бровями легла хмурая складка, – если обитатели замка и бессердечные, то это вовсе не значит, что я должна тотчас превратиться в людоеда. Если же они захотят унизить меня своим высокомерием, то я облекусь в такую непроницаемую броню, что все их стрелы пролетят мимо. Если же они льстецы, яркий свет правды еще ярче засияет для меня, и тем я яснее увижу, как непривлекательны их черные маски.
– Прекрасно сказано, несравненная Эльза! Все это было бы легко исполнить, если бы эти люди имели любезность так явно носить свои маски. Ты будешь очень удивлена, найдя в один прекрасный день труху там, где искала золото.
– Но, дорогой дядя, неужели я буду настолько глупа, чтобы создавать себе такие иллюзии! Вспомни только, сколько печали выпало в детстве на мою долю… Вот, видишь, дядечка, что произошло благодаря твоим чрезмерным заботам о спасении моей души: твой кофе, вероятно скоро покроется льдом, а бедная пеньковая трубка едва теплится.
Лесничий рассмеялся, хотя, по-видимому, против воли, затем сказал Елизавете, когда она поспешно наполнила его чашку свежим кофе и разожгла трубку.
– Не думай, пожалуйста, что я ограничусь тем, что уже сказал. Ну, делай, как знаешь. Я, без сомнения, получу удовлетворение, увидев, как в один прекрасный день храбрый цыпленок испуганно прибежит под защиту родного крылышка.
– Ну, – рассмеялась госпожа Фербер, – этого тебе придется долго ждать. Ты совершенно не знаешь нашей маленькой гордячки. Однако, надо же придти к какому-нибудь решению. По-моему, было бы уместным, если бы Елизавета завтра же представилась дамам.
Фербер и его дочь присоединились к этому решению, тогда как лесничий вздохнул и что-то проворчал относительно людей, которые смущают порядочных граждан даже в их доме и надоедают им. Когда Елизавета снова разожгла ему погасшую трубку, он устремил на нее странный взгляд, в котором смешивались раздражение, нежность и восхищение.
Около пяти часов вечера следующего дня Елизавета спускалась с горы. Хорошо расчищенная дорожка вела через лес, примыкавший к парку, который никак не отделялся от него. Елизавета надела новое кисейное платье и круглую белую шляпу. Отец проводил ее до лужайки, а дальше она храбро пошла вперед. Ни одна душа не попалась ей навстречу на длинных, извилистых дорожка парка. Наконец, девушка добралась до главного здания и увидела первое человеческое лицо. Это был лакей, усердно старавшийся не производить ни малейшего шума и хлопотавший в вестибюле.
Елизавета попросила доложить о ней баронессе. Лакей побежал наверх по широкой лестнице, у подножия которой прятались в листве померанцев две высокие статуи. Очень быстро вернувшись, лакей доложил, что барышню просят и, едва касаясь ногами пола, ринулся вперед, показывая гостье дорогу.
Елизавета с бьющимся сердцем последовала за ним. Ее угнетала окружавшая не роскошь, а чувство полного одиночества в новой, незнакомой обстановке. Слуга повел ее по длинному коридору, в который выходил целый ряд комнат, обставленных чрезвычайно изысканно и богато, затем осторожно отворил большую двухстворчатую дверь и пропустил молодую девушку.
Недалеко от окна, как раз напротив Елизаветы, лежала на кушетке дама, очевидно, тяжело больная. Голова ее покоилась на белой подушке, но фигура, насколько можно было судить под окутывающими ее теплыми одеялами, была весьма солидной полноты. В руках она держала флакон. При виде Елизаветы дама несколько приподнялась, так что девушке стало видно ее лицо – полное и бледное, оно производило, на первый взгляд, довольно приятное впечатление, но при более внимательном рассмотрении оказалось, что большие голубые глаза с совершенно белыми ресницами и бровями имели почти ледяное выражение, которое еще более подчеркивалось надменной складкой около рта и носа и широким, выдающимся вперед подбородком.
– Ах, это очень любезно с вашей стороны, что вы пришли! – воскликнула баронесса слабым голосом и указывая при этом гостье на одно из стоящих подле нее кресел, жестом пригласила ее сесть. – Я просила мою кузину сговориться с вами у меня, потому что я, к сожалению, слишком слаба, чтобы проводить вас к ней.
Прием Елизавете оказали очень любезный, хотя в тоне и движениях нельзя было не заметить значительной доли милостивого снисхождения.
Елизавета опустилась на стул и только что собралась ответить на вопрос баронессы о том, как ей нравится Тюринген, когда дверь с шумом распахнулась, и в нее ворвалась маленькая девочка лет восьми с развевающимися волосами, прижимавшая к себе хорошенькую собачку, которая визжала и вырывалась.
– Али так непослушен, мама, он совсем не хочет сидеть у меня! – запыхавшись, воскликнула малютка, бросая собачонку на ковер.
– Ты, вероятно, опять дразнила собачку, – проговорила ее мамаша. – Ты мне мешаешь, Бэлла и очень шумишь, а у меня болит голова… Иди в свою комнату!
– Ах, там так скучно! Мисс Мертенс запретила мне играть с Али, и я все время должна повторять басни, которые я терпеть не могу.
