Елена Арсеньева - На сцене, в постели, в огне
— Хотя уж ножки-то свои она всякому и в любое время показать готова, — злословила Любовь Самойлова. — Слышали? Нарочно для нее ставят водевиль, который так и называется — «Ножка». Нет, у этой барышни нету ни капли мысли в голове. Она свою репутацию вовсе загубила. Неужели не понимает? И снова ножки свои оголять будет всем на потеху!
Надежда угрюмо молчала, слушая сестру.
Самойловым в жизни не повезло, что одной, что другой: ножки у них были коротковаты и кривоваты, их, конечно, выставить можно, однако лишь на позор. А у Асенковой, как назло, ножка такая, что небось пришлась бы по вкусу даже и привереде Пушкину, который некогда уверял, что во всей России «вы едва ль найдете две пары стройных женских ног».
Ну разве это справедливо, с отчаянием думала Надежда, разве справедливо, что существует Варя Асенкова, подружка детства, незаконнорожденная, которой достаются и лавры, и розы любви?! Почему вокруг нее толкутся толпы поклонников, в то время как ей, Надежде, с таким трудом удается удержать рядом с собой какую-то тройку или четверку? И никто из них даже не намерен стреляться из-за нее, даже экстравагантный Крылов! Это не честно, не честно! Слишком уж счастливо живет Асенкова, вот что!
Счастливо?..
По утрам она старалась поменьше смотреть в зеркало. Страшилась выражения своих глаз: в их глубине такая тоска! Словно всю ночь Варя не спит, а заглядывает в бездны преисподней. Там ее будущее… Говорят, все актеры после смерти пойдут в ад. Неужели и Дюр, дорогой друг, добрый и самоотверженный, за всю жизнь и мухи не обидевший, великий труженик, чудесный актер… неужели и он пойдет в ад?!
Дюр умер на тридцать втором году жизни от чахотки. Обычное дело в то время, когда о чахотке знали только то, что есть такая неизлечимая болезнь. Стояла весна — жаркая, душная весна 1839 года. На Смоленском кладбище народу собралось немного. Варя стояла в стороне, мрачная, похудевшая. Ей страшно было подойти к гробу, поцеловать верного друга в последний раз. Чудилось, он проторил дорожку, по которой вскоре предстоит пройти и ей.
Так оно и было, предчувствие не обмануло Варю.
После похорон Дюра она слегла с сильнейшим кашлем. Лежала и гнала от себя тягостные мысли. По шепотку матери и сестры за стенкой понимала: опять решают скрыть от нее какую-нибудь неприятную новость или хвалебную рецензию на игру Самойловой. Вот беда какая: Варя была совершенно не завистлива, похвалы Наденьке ее ничуть не раздражали. А сплетни… Ну не забавно ли: каждый шаг Дюра при жизни сопровождался сплетнями и мужчин, и женщин, а стоило ему покинуть этот мир злословья, как все сплетни прекратились. Вспоминали о нем только с восхищением — совершенно по пословице: «De mortuis aut bene, aut nihil[18]». Может, и ей надобно умереть, чтобы прекратили болтать?
Ох, еще неизвестно, прекратятся ли гнусные слухи. Как только Наденька почувствует себя безнаказанной, тут-то она даст себе таку-ую волю… окончательно смешает Варю с грязью.
Каждый день приносил новые неприятные новости.
Любовь Самойлова шумно выражала свое негодование по поводу отменяемых спектаклей: слишком-де часто Асенкова болеет, это наносит ущерб театру. Не лучше ли, чем водевили, где она должна быть занята, вовсе отменять, заменять ее Надеждой Самойловой?
Дирекция, впрочем, так и поступала. Наденька репетировала без отдыха, работала что было мочи, похудела, побледнела. Причем так, что вокруг зашушукались: вот-вот, то же и с бедной Асенковой было, как бы и эта себя не загнала прежде времени…
Надежда испугалась и малость поумерила прыть. Взамен Кравецкий чуть не в каждом номере «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» нахваливал ее и сам, и силами своего нового сотрудника Межевича (Белинский о нем сказал: «Этот Межевич — бесталаннейший смертный, совершенная тупица!»), советуя Асенковой «поучиться, как держать себя на сцене хоть у г-жи Самойловой».
Собака лает, а караван идет — так говорят на Востоке. Лаяли, надрывались все собаки в округе. Но «караван» Вари Асенковой шел да шел своим путем. Вот только одна беда — все чаще приходилось ей применять свои актерские способности в жизни: играть веселье, когда душу раздирала печаль.
Конечно, друзья Вари не могли спокойно взирать на ее унылое лицо, видеть ее потускневшие глаза. Николай Полевой, влюбленный, пожалуй, более других, хоть и далеко не столь эффектный внешне, как многие Варины поклонники, знал наилучшее средство, чтобы излечить «печальную шалунью». Нужна новая роль, написанная нарочно для нее! Для нее предназначенная.
Нет, Варя не была обделена работой — где там! Премьера за премьерой, успех за успехом. «Ножка», «Мальвина», «Велизарий», снова «Горе от ума», где она прекрасно сыграла Софью… Однако Полевой был убежден, что только роль в его пьесе поможет актрисе справиться с тоской и обрести новые силы.
Он писал буквально день и ночь, почти не вставая из-за стола, закутанный в камлотовый халат и укрытый пледом. Он еще больше похудел, пожелтел, перессорился с женой и вообще со всеми домашними, которым до смерти не нравился этот сырой, неприютный Петербург. Они хотели вернуться в солнечную, привольную Москву, ворчали, что из-за какой-то актрисы вынуждены мерзнуть… О господи, и тут тоже винили Варю во всех бедах!
Полевой даже головы не поворачивал, даже ухом не вел, когда вокруг него поднималось это дурацкое жужжание. Он знал, что четвертого декабря — именины Вари Асенковой, и хотел сделать ей достойный подарок.
Наконец он упаковал драгоценную рукопись, позволил себе толком побриться, даже прифрантиться. Но в последнюю минуту, уже выходя из дому, вспомнил, что забыл написать название на титульном листе. Вернулся к столу, обмакнул в чернильницу тонко очиненное перо и… вдруг, рассмеявшись, начертал экспромт:
Милостивая государыня Варвара Николаевна!
Не знаю, получу ль прощеньеИ угожу ль работой Вам!Мое простите замедленье.Я, к Вашим приклонясь ногам,Ждать буду кротко приговора…Решите, что мне ждать потом —Иль жизнь от Вашего мне взора,Иль смерть — Кравецкого пером?Его не очень я боюсь,Но если не угоден Вам,Пойду и в Лете утоплюсь…Adieu и прозе, и стихам!
Под стихами Полевой нарисовал смешную коленопреклоненную фигуру в очках и с рукописью в руках.
Ну вот, а теперь название. Он вывел крупными буквами: «ПАРАША-СИБИРЯЧКА», перевязал пачку листов лентой (нарочно загодя купленной в модной лавке, синей-синей лентой — в точности под цвет любимых глаз) и, прижимая рукопись к груди, выскочил вон из дому — не обращая внимания на жалобные причитания жены.
