Екатерина Мурашова - Танец с огнем

– Ты виноват в том, что Луиза бросила (или уж там собиралась бросить) бомбу в петербургского жандарма?! Лео, окстись! Ты что, уж совсем не видишь, что творится в России в последние годы? Все пласты сдвинулись. Сколько людей, вполне неглупых и приличных, попали в их зазоры и были раздавлены! А сколько еще будет раздавлено, попомни мое слово… А тут – глупая, не знающая жизни девчонка!.. Но скажи – что теперь? Надо же что-то делать…

– Да, конечно, ты прав. Меня пока не отпускают из Совета, и поэтому я пытаюсь здесь… Мария, Майкл, Энни, Альберт – хлопочут в Петербурге…

– Именно так! Она же – ребенок, и всегда можно что-то сделать: деньги, связи, адвокаты… Ведь будет суд?

– Да, скорее всего. Тот человек, который ранил Карлова, сам погиб при взрыве. Еще один арестованный жандармами на месте взрыва эсер (он давно на примете у охранки, а в тот день стоял буквально в десяти метрах) категорически все отрицает, и не узнает Луизу.

– Очень хорошо! Если он не изменит своих показаний, а она скажет, что бомбу, предположим, нашла…

– Если бы, Джорджи! Если бы Луиза хоть чуть-чуть помогла нам! – с мгновенно увлажнившимися глазами воскликнул Лев Петрович. – Но она… Она страницами цитирует теоретиков террора, говорит, что почтет за счастье умереть за народ (Где она его видела?!!), называет жандармов «прислужниками прогнившего режима» и на допросах (наверняка невыносимо фальшиво – у нее совсем нет слуха) громко поет «Вы жертвою пали…»!

– Поет на допросах? – задумчиво переспросил Юрий Данилович, с минуту пошевелил мохнатыми бровями и оживленно резюмировал свои размышления. – Но это же отлично!

– Джорджи?! – Лев Петрович вскочил и взволнованно перетрогал все предметы на обширном столе хозяина кабинета. Его руки, которые дома всегда, даже во время отдыха что-то клеили, вырезали, рисовали, требовали хоть каких-то действий. – Что ты имеешь в виду?

– Раз она себя ведет, как безумная, так надо и объявить ее сумасшедшей, невменяемой! Созвать консилиум, пусть они ее спросят, сколько стоит буханка хлеба, а она им споет и про народ расскажет. Я напишу заключение, что наблюдал Луизу с детства, и она всегда была психически неуравновешенной. Мой лучший ученик Кауфман – я напишу ему! – сотрудник петербургского Психоневрологического института, наверняка уже знает там все и вся. Если все-таки дойдет до суда, пусть адвокат строит на этом свою защиту: психически больной ребенок, получала домашнее образование, потому что не могла контактировать со сверстниками, с детства убегала из дома, свихнулась на идее революции, сумасшедшие часто бывают изощренно хитры, выследила их, а они (им же все равно кого!) – использовали ее в своих гнусных замыслах… Вместо крепости или каторги – психиатрическая лечебница. Сначала государственная, а потом, когда все утихнет, можно будет и в частную перевести…

– Джорджи, ты гений! – со слезами на глазах воскликнул Лев Петрович и с юношеской порывистостью обнял друга. – А я – твой должник на всю оставшуюся мне жизнь! Именно так мы и поступим! Воистину говорят: маленькие детки, маленькие бедки… – старый архитектор с мучительным усилием пытался взять себя в руки. – Но я – все о себе, о себе… Как там, в Польше твой сын? Наверное, стал совсем взрослый, усатый… Я помню его красивым мальчиком, который мало говорил, но много улыбался…

– И никогда не упускал возможности нашкодить… – ответно улыбнулся Юрий Данилович. – Капитан, служит командиром батареи под Варшавой, в основном, как я понимаю, бьет баклуши и волочится за красивыми полячками. Впрочем, в последнем письме писал о какой-то потрясшей всю Варшаву скандальной танцовщице, как будто бы русской цыганке…Сетовал, что по условиям службы не может поехать за ней в Париж. Слава Богу… Кстати, о цыганах… Лео, нет ли каких вестей о Любе?

– Увы, нет, – вздохнул Лев Петрович. – Я в последнее время так замотался с Камишей, потом – с Луизой и как-то даже позабыл… Это в общем-то непростительно, ведь Любочка дорога мне… Ты веришь?

– Конечно, верю. Но кто сможет что-то сказать наверняка об этой женщине, или отыскать ее, если она сама того не захочет?..

«…Танцовщица на наших глазах как будто приносит себя в жертву какому-то неведомому божеству. Игра света и тени на драгоценных камнях завораживает нас. Полупрозрачные одежды, одновременно скрывающие и обнажающие, поочередно спадают в процессе медлительного танца, похожего на изгибы крупной змеи. В движениях неправдоподобно совершенного тела (что это – изысканный каприз природы или эффект мастерски подобранного освещения?) поначалу нет даже намека на эротику…Тем ярче и сокрушительней эффект, когда внезапно все это буквально взрывается безумным и сокрушительным вихрем ярости, блеска и… тоски, тоски по несбыточному божественному экстазу, который невозможно пережить смертному…»

– А мне плевать! Плева-ать мне на всё, что вы все можете мне сказать! Слышите?! – крикнула Люша и рванула толстую низку фальшивого жемчуга. Бусины, как живые, разбежались по полу.

– Но зачем?! Зачем тебе это, Крошка Люша? Я не могу этого понимать, – Глэдис Макдауэлл прижала пальцы к виску, сунув их под тугую буклю парика. – Ты можешь танцевать любой танец, но это… Откуда это взялось? Ты замужняя женщина, а ведешь себя как продажная… Прости, Крошка, но я очень зла сейчас…

– Подумаешь! Да я такая и есть! Вспомни, Большая Глэдис, откуда я к тебе пришла! Да мне доводилось продаваться за стакан вина, за сладкую булочку! А мое замужество – это же самая удачная моя сделка! Я продалась за дом, за Синие Ключи, за то, чтобы они навсегда остались моими! Ты и этого не знала?! Что ж, знай и отвяжись от меня наконец… Мне надо готовиться к выступлению!

Глэдис Макдауэлл беспомощно огляделась и скрестила пальцы.

«…Ее танец несомненно несет в себе заряд страсти. Но спросим себя: что это за страсть? Будем честны и признаем, что темная нега плотских вожделений не имеет никакого отношения к пронизанному огненной энергией искусству, которое дарит нам маленькая чернокудрая славянка, решительно отказавшаяся что-либо рассказать нашему корреспонденту о своей жизни. «Мой танец говорит сам за себя!» – заявила девушка и мы не можем с нею не согласиться…»

Люша швырнула в кресло вуаль, ослабила шнуровку и присела к небольшому изящному столу, похожему на козлика с витыми ножками-рожками. Взяла лист бумаги, обмакнула перо в чернильницу: