Лаура Кинсейл - Летящая на пламя
Олимпия теребила бахрому седла, думая о том, что сама задавала Шеридану подобные вопросы. Теперь, застрелив человека, она вроде бы должна знать ответы на них, однако Олимпия помнила только светлый халат и быстро растекающееся по нему пятно алой крови. Она спрашивала себя, были ли у этого человека дети, был ли он добрым или жестоким по натуре, но внезапно обрывала себя и старалась все забыть. Она радовалась тому, что не видела его лица.
Но для того чтобы спасти жизнь Шеридану, она опять пошла бы на убийство.
А он тем временем смотрел на мрачный пейзаж, простирающийся вокруг пустыни.
— Я неудачник, — продолжал Шеридан, качая головой, — потерпевший поражение. Чертова цивилизация! Я всегда мечтал вернуться в большой мир, к людям. Но когда мне удалось сделать это, я вдруг почувствовал себя лишним и захотел свести счеты с жизнью.
Олимпия подумала о том, как сильно переменился Шеридан за это время. На острове он был совсем другим.
— Так вот в чем дело! — мягко сказала она. — Тебе опостылел цивилизованный мир?
— Нет. Я сам себе опостылел. Все дело во мне самом. — Его голос звучал теперь напряженно. — Мне не следовало ненавидеть людей; у меня не было причин сердиться на них. Ведь все люди вокруг… нормальные. Они живут обычной жизнью. Они не испытывают тех странных чувств, которые испытываю я, им не снятся кошмары, у них не бывает видений. У них… у них не возникает желания сделать то, что хочу сделать я.
Олимпия закусила губу, чувствуя, что Шеридан близок к нервному срыву.
— А что ты хочешь сделать? — тихо спросила она с замиранием сердца.
Помолчав немного, он прошептал:
— Ты все равно не поймешь.
— И все же скажи, — как можно мягче промолвила она, — что ты хочешь сделать?
Он долго не отвечал, отвернувшись от нее, а затем сказал скороговоркой, понизив голос:
— Я хочу драться, хочу вновь оказаться посреди сражения. Я хочу, чтобы на нас снова напали, и я мог расправиться с этими людьми. Я бы чувствовал себя намного лучше, если бы убил кого-нибудь. — Шеридан застонал. — А может быть, убили бы меня самого. В таком случае это было бы еще лучше.
— Шеридан… — Олимпия прижала ладонь к своим губам. — Откуда у тебя такие мысли?
— Я же говорил, что ты меня не поймешь.
Сердце Олимпии бешено колотилось в груди, а голос дрожал.
— Но я хочу, чтобы ты мне объяснил все. Воцарилась тишина, молчание затягивалось, и Олимпия уже решила, что ей больше ничего не удастся вытянуть из него.
— Мне так жутко! — воскликнул Шеридан. — Как будто я не вполне живой человек. Мне давно уже нужно было бы умереть. Ведь все мои друзья умерли, мои люди погибли… — И снова из его груди вырвался стон. — О Боже, я скоро начну бросаться на первых встречных. Впервые за все это время я чувствую сейчас себя самим собой. Я, наверное, одержимый и скоро убью кого-нибудь.
Его слова отчетливо звучали в тишине пустыни — такие обыкновенные и такие ужасные по своей сути.
— Я знаю, что это произошло со мной здесь, — снова заговорил он. — В Адене…
Олимпия вспомнила холодный взгляд Шеридана, склонившегося над трупами убитых им арабов, вспомнила его непостижимое дьявольское спокойствие. В его глазах тогда не было ни страха, ни отвращения, ничего, кроме желания крушить и сеять смерть.
— Я хочу стать снова собой прежним, но не могу. Не могу! Я не хочу никому причинять зла. Но я мертв, я больше не существую… Я не знаю, что мне делать…
Олимпия пришла в ужас. Она боялась не за себя, а за него, Шеридана. Ведь его желание крушить и убивать могло обернуться против него самого. Олимпия до сих пор с замиранием сердца вспоминала, как пристально он смотрел в дуло пистолета там, в своей каюте на борту «Терьера».
— Я не знаю, что со мной произошло, — пробормотал Шеридан, — я ничего не понимаю.
Олимпия тоже ничего не понимала, но она знала, когда все это началось. Она до сих пор не могла забыть выражение лица Шеридана, когда он услышал, что она дала согласие выйти замуж за Френсиса. И хотя сам Шеридан отрицал это, но Олимпия была уверена, что все началось именно с той минуты, а значит, во всем была виновата она сама.
— Шеридан, — спросила Олимпия дрогнувшим голосом, — ты, наверное, хочешь убить меня?
— Нет! — в ужасе воскликнул он и, повернувшись к девушке, схватил ее за плечо. — Только не тебя, клянусь, принцесса, я никогда не подниму на тебя руку! О Боже!
Его судорожно сжатые пальцы больно впились ей в плечо, но она даже не шевельнулась.
— Но ведь ты, должно быть, злишься на меня после всего, что я сделала. Я сказала, что люблю тебя и доверяю тебе, а затем переметнулась к Френсису.
— Все равно я должен защищать тебя, — горячо возразил Шеридан.
— Я бы на твоем месте пришла в ярость от такого предательства!
Шеридан убрал руку с ее плеча.
— Я должен защищать тебя, — снова повторил он, но на этот раз в его голосе послышались нотки тревоги.
— Так ты не сердишься на меня?
Он замялся.
— Скажи, Шеридан, ты не сердишься на меня?
— Почему ты спрашиваешь меня об этом? Я устал! — взорвался он. — Я устал убивать людей и причинять им боль!
Олимпия поежилась от ночного холода.
— Но ты ведь только что сказал, что чувствовал бы себя лучше, если бы убил кого-нибудь.
— Не просто кого-нибудь, а врага! — воскликнул он. — Врага, а не тебя. Я должен защищать тебя, принцесса. Я не хочу причинять тебе боль.
— Да-да, я верю тебе, — искренне сказала Олимпия. — Я просто хотела выяснить, сердишься ли ты на меня.
— Я уже сказал, что никогда не причиню тебе вреда! — Его голос звучал все взволнованнее. — Как тебе вообще могло прийти в голову такое?
Олимпия пристально взглянула на него.
— Но ведь это не одно и то же, — задумчиво сказала она. — Можно сердиться на человека, но не желать его смерти.
Шеридан не ответил. Олимпия видела, как он тронул рукой свой висок.
— Ты, должно быть, до сих пор сердишься на меня, Шеридан, — повторила она. — Признайся, меня это, конечно, огорчит, но я переживу как-нибудь, только скажи правду.
— У меня болит голова, — раздраженно сказал он. Олимпия снова вспомнила о Джулии, пытаясь представить себе, что бы она предприняла сейчас на ее месте в такой безнадежной ситуации. Но внезапно она поняла, что Джулия ничего не стала бы делать, она отступилась бы от Шеридана. Возможно, она была его любовницей, но самолюбивая красавица не стала бы спасать погибающего человека, стоящего на краю пропасти.
В первый раз в жизни Олимпия была рада тому, что она — не Джулия.
Здесь, посреди пустыни Олимпии открылась истина. Да, Джулия была красивее, умнее, образованнее, но она не любила Шеридана! Олимпия сильно сомневалась в том, что она вообще была способна кого-нибудь любить. Воспитанная этой холодной, равнодушной женщиной, являющейся внешне образцом совершенства, Олимпия, пожалуй, никогда в жизни не узнала бы, что такое любовь, дружба и верность, если бы над одиноким ребенком не сжалился Фиш Стовелл. Он проводил с девочкой долгие часы на болотах Норфолка и согревал ее душу человеческим теплом.
