Гюи Шантеплёр - Невѣста „1-го Апрѣля“
Онъ чувствовалъ себя далеко, безконечно далеко отъ этой души.
Они вдругъ замолчали. Разговоръ, гдѣ подъ вѣжливыми и приличными словами чувствовалось нѣчто въ родѣ вызова, разговоръ, гдѣ каждый боялся дать говорить другому, стихъ. Они замолчали, и пустота, оставшаяся послѣ ихъ словъ, была тотчасъ же заполнена въ ихъ ушахъ шумомъ большой, шумной и равнодушной залы, тѣмъ шумомъ толпы, который есть почти молчаніе, какъ сама толпа — уединеніе. Это было для нихъ впечатлѣніемъ леденящаго холода. Тогда, совсѣмъ тихо, отказываясь отъ принужденной безпечности только что разыгранной, Фаустина прошептала:
— Какъ это было давно… — Фраза, говорившая или много или очень мало.
Мишель рѣшилъ принять ее, какъ очень мало выражавшую.
— Очень давно, — повторилъ онъ; — вы ни разу не возвращались во Францію?
Она продолжала по-прежнему тихимъ голосомъ:
— Вы вѣдь знаете… что я вдова?
— Я это недавно узналъ, да, — отвѣтилъ Треморъ этотъ разъ серьезно, — и я васъ пожалѣлъ.
Мгновенная улыбка горечи появилась на алыхъ губахъ.
— А вы, — продолжала молодая женщина, — вы путешествовали, работали… Я читала ваши статьи въ Revue des Deux Mondes. О! вы пойдете далеко, я въ этомъ увѣрена, вы можете разсчитывать на многое!
Она, казалось, говорила это самой себѣ; онъ ограничился поклономъ безъ отвѣта.
— Вы были… шокированы, не правда ли, только что, когда я послала за вами? — спросила она внезапно.
— Я былъ очень удивленъ, сударыня.
Новое молчаніе послѣдовало за этими словами. Затѣмъ еще болѣе тихо Фаустина прибавила:
— Однако, нужно, чтобы я вамъ сказала… чтобы я объяснила…
Мишель быстро поднялъ голову и, глядя на молодую женщину:
— О, я понялъ, — сказалъ онъ, — не будемъ касаться прошлаго.
Дверь отворилась, появилась унылая фигура г-жи Морель. Мишель поднялся. Когда онъ церемонно прощался, г-жа Вронская протянула ему руку; небрежно оставляя въ пожатіи эту изящную и теплую руку,этотъ бѣлый цвѣтокъ тѣла, только что освободившійся отъ душистой перчатки, она прошептала:
— Я остановилась въ Континенталь; не правда ли, я васъ увижу еще?
Однако лицо Мишеля не прояснилось.
— Боюсь, что нѣтъ, сударыня, я возвращаюсь завтра въ Ривайеръ, по всей вѣроятности я тамъ останусь до времени моего отъѣзда въ Норвегію, гдѣ я проведу лѣто, — возразилъ онъ.
И, поклонившись еще разъ Фаустинѣ и г-жѣ Морель, онъ вышелъ.
Дѣйствіе начиналось; молодой человѣкъ добросовѣстно дождался его окончанія, чтобы не вызвать подозрѣнія въ бѣгствѣ, затѣмъ онъ вышелъ изъ залы, покинулъ Оперу.
Теперь все возбужденіе притупилось, уступая мѣсто сильной нравственной усталости, походившей на тоску разочарованія.
Когда Мишель машинально подымался по улицѣ Оперы, г-нъ Бетюнъ, возвращавшійся пѣшкомъ изъ Французскаго театра вмѣстѣ съ Клодомъ и барономъ Понмори, остановилъ его на минуту, а затѣмъ всѣ четверо отправились дальше, и въ то время, какъ Понмори и владѣлецъ Прекруа незаметно вновь погрузились въ финансовый споръ, прерванный этой встрѣчей, Мишель взялъ Клода подъ руку.
О! онъ не былъ „интеллигентомъ“, этотъ милый юноша, гордость школьнаго кружка тенниса и футбола, заслуженный велосипедистъ, будущій магистръ „ès sports“. Однако, онъ кончалъ вскорѣ свой классъ риторики, и на горизонтѣ его школьной жизни вырастала тѣнь Бакалаврской степени. Треморъ, не видавшій въ теченіе нѣкотораго времени своего молодого пріятеля, заговорилъ съ нимъ о лицѣе, о новыхъ программахъ.
Но лицей, едва кончались дневныя занятія и даже немного раньше, не занималъ болѣе Клода, развѣ только съ точки зрѣнія какой-нибудь продѣлки надъ профессорами или педелями… О, какая это была веселая забава! Какъ разъ въ данное время былъ одинъ педель [8], котораго хотѣли „наказать“ и пользовались близостью 1-го апрѣля, чтобы преподнести ему одну изъ тѣхъ продуманныхъ и хорошо прочувствованныхъ первоапрѣльскихъ шутокъ, о которыхъ люди потомъ вспоминаютъ всю свою жизнь, даже если бы имъ пришлось всю жизнь „прозябать“.
Мишель отнесся снисходительно къ первоапрѣльскимъ проказамъ, которыя были болѣе забавны, чѣмъ злобны, затѣмъ онъ насладился разсказомъ о послѣднемъ матчѣ въ вело-клубѣ и дифирамбическимъ описаніемъ автомобиля. Прощай бакалаврская степень и программы!
Передъ этой здоровой юностью, обильной, опьяненной силой, движеніемъ, вольнымъ воздухомъ, Треморъ думалъ о своей юности, такой серьезной, такъ рано уступившей зрѣлости.
Клоду было около 16 лѣтъ, и въ его сильномъ тѣлѣ обитала еще дѣтская душа. Мишель не помнилъ, было ли ему когда-нибудь 16 лѣтъ. Въ пору полученія баккалаврской степени, каждый часъ, употребленный на спортъ, разсматривался имъкакъ потерянный; прекрасный энтузіазмъ опьянялъ его, онъ хотѣлъ учиться, учиться, до всего докапываться, все охватить… Онъ поглощалъ громадныя книги, онъ набивалъ мозгъ фактами и идеями, и страдалъ отъ того, что не могъ добиться безусловной истины.
Въ лицеѣ Мишель, всегда услужливый и совершенно свободный отъ тщеславія, былъ любимъ своими товарищами, и уважаемъ, такъ какъ сумѣлъ показать себя не только сильнымъ въ задачахъ и кандидатомъ на премію въ общемъ конкурсѣ, и нѣкоторые насмѣшники испытали не разъ, что злыя шутки могли встрѣтить у него плохой пріемъ. Но въ общемъ его мало понимали. Между нимъ и тѣми молодыми людьми, около которыхъ онъ ежедневно садился, занятый подъ однимъ и тѣмъ же руководствомъ, тѣми же науками, связи были очень поверхностны, очень банальны. Тѣ изъ его товарищей, которые знали его лучше другихъ, упрекали его въ томъ, что онъ „принималъ все слишкомъ серьезно“. Такова дѣйствительно была ошибка Мишеля. По крайней мѣрѣонъ думалъ такъ теперь. Потому что онъ относился слишкомъ серьезно къ наукѣ, къ своимъ наивнымъ исканіямъ, къ своимъ долгимъ размышленіямъ, онъ омрачалъ свое отрочество угрюмымъ одиночествомъ; потому что онъ серьезно отнесся къ своимъ первымъ грезамъ любви, онъ изъ нихъ создалъ единственный романъ своей жизни; потому что онъ трагически принялъ этотъ обыденный обманъ — измѣну женщины, онъ испортилъ свою жизнь; потому чта онъ на все смотрѣлъ серьезно и еще теперь не умѣлъ смѣяться, подобно большинству своихъ современниковъ, надъ многими вещами, надъ которыми, ему казалось, слѣдовало плакать; потому что онъ принималъ все такъ серьезно, оттого такъ легко одно слово ранило его сердце, такъ легко сомнѣніе мучило его умъ и каждую минуту удручала его сознаніе необходимость жить и видѣть другихъ живущими. Конечно, онъ слишкомъ многаго ожидалъ отъ истины, науки, любви, жизни; слишкомъ прекрасны были химеры, а онъ не былъ изъ тѣхъ, которыхъ утѣшаетъ низменная действительность.
