Николай Гейнце - Власть женщины
IX
Под чарами
Столетов замолчал.
Осип Федорович испытывал страшные страдания и силой воли старался побороть себя. Тамара Викентьевна оказывалась, по словам Василия Яковлевича, самым низким, подлым существом в мире.
— О, какая мука!
Эти слова помимо его воли вырвались у него.
— Неужели это уже так далеко? — с состраданием в голосе спросил Столетов.
Пашков вскочил и начал ходить по комнате.
— Оставьте меня одного, — наконец с трудом выговорил он. — Я… я должен успокоиться и поехать к ней… Я должен вырвать у нее признание во всем…
Он остановился, задыхаясь.
— Зачем вам это? — тихо спросил доктор.
— Зачем? Затем, чтобы я мог бросить ей мое презрение и сорвать с ее лица маску детской чистоты. О, подлая женщина!
Он опустился на стул и закрыл лицо руками.
— Имеете ли вы, Осип Федорович, настолько прав на нее, чтобы судить ее? Разве она виновата перед вами? — спросил Столетов.
— Она виновата перед всеми, у кого украла уважение к себе! — воскликнул Осип Федорович. — Нет, нет не останавливайте меня, я должен ехать к ней.
— Так поздно, возможно ли?
— Мне все равно! — процедил он сквозь зубы, едва сдерживая подступившее бешенство против той, которой еще вчера поклонялся, как святыне.
Одеваясь вместе с ним в передней, Столетов уговаривал его быть спокойнее.
Осип Федорович не слушал его и только очутившись в санях, на свежем воздухе, несколько пришел в себя.
Его бешенство прошло, но какие адские муки перенес он во время короткого пути — он жил на Литейной — до ее дома.
Он ненавидел ее, но вместе с тем и любил так же безумно, как и прежде, если не более.
Сознание этого двойного ощущения невыносимо терзало его.
Он понимал, что ехал к ней не для того, чтобы услышать какое-нибудь оправдание.
Как ни было достоверно известие, сообщенное ему доктором, он все еще сомневался в нем и надеялся.
Он боялся, что не застанет ее, но, к счастью или несчастью для него, она была дома и одна.
Баронесса сидела в том же будуаре, в том же кресле, как и во время несчастного подслушанного им объяснения с графом Шидловским.
Голубой капот, вышитый серебром, и распущенные пепельные волосы делали ее чудно-прекрасной.
Маленькая голубая туфля, скатившаяся с ее ноги, лежала на ковре.
Увидев его, она слабо вскрикнула и поднялась.
— Боже мой, что случилось? Вы бледны, как смерть!
Он упал в кресло, подавленный своим бессилием перед очарованием этого лица и голоса.
— Да говорите же, ради Бога, что все это значит? Дурно вам? — спросила она, садясь около него и подавая ему стакан с водой.
Он отвел ее руку и собрал все силы, чтобы спокойно говорить с ней.
— Вы слышали… Шидловский застрелился.
Говоря эти слова, он впился глазами в ее лицо.
Трепет пробежал по ее губам, зеленые глаза на мгновение потемнели.
Он наклонился к ней, сжимая ее руки до боли.
— Тамара… Викентьевна… вы виноваты в его смерти?
Несколько секунд она с ужасом глядела на него, затем лицо ее стало по-прежнему спокойно, только ускоренное дыхание показывало волнение.
— Бедный, как мне его жаль! — ровным голосом сказала она. — Только напрасно вы так обвиняете меня, Осип Федорович, я не могу запретить любить себя и не могла себя принудить отвечать на любовь взаимностью, которой не чувствовала.
— Вы взяли у него не только сердце, но, не любя его, брали… и деньги, — весь дрожа, проговорил он.
Она сделала презрительную гримасу.
— Кто вам сказал? Этот сумасшедший мальчик тратил свои деньги на все, что угодно, но только не на меня. Если свет истолковывает это иначе и вы верите, я не стану оправдываться ни перед светом, ни перед вами.
— Вы принадлежали ему? — бросил Осип Федорович ей в лицо новое обвинение, более всех его мучившее.
В ее глазах выразился такой гнев и удивление, что он был обезоружен и замолчал.
Она пожала плечами и отвернулась.
Борясь с сомнениями, которые она в нем пробудила, Пашков встал и несколько раз прошелся по комнате.
Тамара Викентьевна сидела с опущенной головой, с лицом несправедливо обиженного ребенка.
Он остановился перед ней и смотрел не отрываясь, желая прочесть правду на этом прекрасном лице.
Она подняла на мгновение свои глаза, но тотчас опустила, оставаясь неподвижной.
— О, баронесса, как вы меня мучаете! — отчаянно вырвалось у него.
Она встрепенулась и поднялась с кресла.
— Я? Вас?.. — мягким голосом заговорила она. — Разве я могу, разве я хочу этого? Вы сами выдумываете себе муку и страдаете понапрасну. Вы любите меня и должны верить любимой женщине, — тише добавила она, кладя руку ему на плечо.
Он затрепетал от этих слов и прикосновения.
Лицо Тамары Викентьевны было так близко от его лица, что ее дыхание жгло его.
Он потупил глаза, не будучи в силах вынести изумрудного блеска ее глаз.
Она взяла его за руку и посадила на диван рядом с собой.
Кровь до боли стучала в его виски, он чувствовал, что терял самообладание.
— Вы любите меня, — повторила она нежным шепотом, — зачем же мучить себя и меня, отчего не быть нам счастливыми? Разве ты не видишь, не понимаешь, что и я люблю тебя.
Она склонилась к нему и обвила его шею руками. Он испустил болезненный крик и забыл, что он и где он.
Через мгновение он покрывал бешеными, страстными поцелуями ее губы, глаза, шею и, как безумный, повторял одни и те же слова:
— Я люблю тебя, я люблю тебя…
…Весть о самоубийстве графа Виктора Александровича Шидловского с быстротою электрического тока облетела все гостиные Петербурга.
Все симпатии были на стороне так безвременно погибшего юноши, и хор светских кумушек, имея во главе своей родственниц застрелившегося графа, с пеной у рта обвинял в этой смерти баронессу.
В одной из уличных газеток Петербурга появилось подробное романтическое описание этого самоубийства, украшенное фантазией не в меру поусердствовавшего репортера, где под прозрачными инициалами фигурировала, как героиня кровавого романа, баронесса фон Армфельдт.
Страшное обвинение, как ком снега под руками ребятишек, все увеличивалось и увеличивалось по пути.
На пышные, устроенные родными покойного графа Виктора Александровича Шидловского похороны собралось множество народа, две трети которого и не знали об его существовании.
Графа, признанного сумасшедшим, похоронили на новом кладбище Александро-Невской лавры.
При опущении гроба в могилу раздались рыдания нескольких истеричных дам и девиц.
