Виктория Холт - Сама себе враг
Было очень интересно увидеть наконец этого молодого человека. Ведь я столько слышала о нем! Он был значительно старше Людовика и, несомненно, нашел при французском дворе свое счастье. Благодаря дружескому расположению короля д'Альбер смог жениться на мадемуазель Роган-Монбазон,[23] одной из первых придворных красавиц.
Наблюдая за королем и д'Альбером, было легко заметить, что сокольничий держится с государем весьма непринужденно.
Я села на скамеечку поблизости от них. Иногда быть маленькой очень удобно, поскольку никто тебя не замечает. Я прислушалась к их разговору. Они обсуждали охоту, и итальянец просил короля при первой же возможности прийти взглянуть на нового сокола, которого он, д'Альбер, недавно приобрел и на которого возлагает большие надежды.
Какое-то время молодые люди обсуждали достоинства ловчих птиц, а потом д'Альбер вдруг сказал:
– Поглядите на Кончини. До чего же он стал надменен!
– Вы правы, – ответил мой брат. Сейчас, разговаривая с д'Альбером, он совсем не заикался, что свидетельствовало о полной его расслабленности и умиротворенности.
– Ваша венценосная мать, похоже, просто одурманена этим человеком. Думаю, он считает себя куда более важной особой, чем она.
– Я не люблю его, Шарль. Он пытается указывать мне, что делать.
– Какая наглость! Вы не должны допускать этого, сир.
Подняв глаза, я увидела, что брат мой явно доволен. Он любил, когда признавали его королевские права. Конечно же, на улицах народ приветствовал его как своего монарха – в память о нашем отце, утверждала Кристина, – но всегда находился кто-нибудь, кто указывал Людовику, что ему следует делать. Наверное, это было тяжелым испытанием для короля, который по возрасту не мог еще иметь реальной власти.
– Когда-нибудь все изменится, – произнес Людовик.
– Я буду молиться всем святым, чтобы это случилось поскорее, – откликнулся Шарль д'Альбер.
– Можете быть уверены, Кончини и королева-мать приложат все силы к тому, чтобы это, наоборот, не случалось как можно дольше.
– Несомненно. Они хотят властвовать, а как им это удастся, если король займет свое законное место? – размышлял вслух д'Альбер.
– Я не всегда буду мальчишкой, – заметил Людовик.
– Простите, что говорю вам это, сир, но вы уже обладаете всеми качествами настоящего мужчины, – ответил сокольничий.
Я могла понять, почему Людовик обожает д'Альбера. Д'Альбер говорил то, что королю хотелось услышать.
– Ничего! В один прекрасный день все изменится! – повторил король.
– И день этот уже не за горами, сир! – заверил Людовика д'Альбер.
Кто-то подошел и поклонился Людовику. Я ускользнула прочь.
Позже я осознала, что на моих глазах зарождался заговор.
Эти свадебные торжества во многом изменили мою жизнь. Государыня, казалось, заметила, что я взрослею. Поскольку я была изящной и миловидной, да к тому же хорошо пела и танцевала, окружающие любили меня. А моя мать все время старалась появляться на людях вместе с детьми, ведь народ всегда восторженно приветствовал нас с Гастоном, поэтому она могла надеяться, что симпатии толпы распространятся и на нее, королеву-регентшу. Не знаю, как насчет симпатий, но заставить народ ликовать при виде ее кареты можно было лишь одним-единственным способом – посадив туда нас.
Моя мать любила всяческие развлечения – обеды, балеты, любые танцы и пение; она обожала наряжаться и стремилась иметь как можно больше изысканных туалетов. Она считала, что, веселясь день и ночь, народ забывает о своем недовольстве. Неудивительно, что она вынудила герцога де Сюлли уйти в отставку. Он был бы потрясен тем, как истощается казна, которую он и мой отец всегда берегли пуще глаза.
Париж превратился в очень красивый город, и моя мать не упускала случая подчеркнуть, как много она и покойный король сделали для столицы. Государыне хотелось устраивать балы и праздники по всему Парижу. Она так и делала, и народу, несомненно, нравилось глазеть на кареты, проезжавшие по улицам, а порой и видеть знатных дворян во всем их великолепии. Летними вечерами весь двор отправлялся на Королевскую площадь, где мой отец решил возвести большие торговые ряды, как на площади Святого Марка в Венеции. Моя мать была очень увлечена этим – возможно, из-за ассоциаций с Италией – и, когда, не дождавшись конца строительства, погиб мой отец, она завершила начатое. Это место гуляний называлось Двором королевы, поскольку она велела посадить там деревья и, надеясь снискать расположение парижан, открыла эти аллеи для публики.
Там и впрямь вечно толпился народ, привлеченный возможностью поглазеть на важных сеньоров и дам, прогуливающихся по саду.
Но увы, чтобы заслужить народную любовь, требовалось нечто большее. Даже если бы моя мать была лучшей правительницей на свете, она не могла бы рассчитывать на слишком большую популярность из-за своего итальянского происхождения.
В домах, окружавших Королевскую площадь, жило много знатных дворян – и все они имели великолепные сады, где деревья были искусно подстрижены в форме удивительнейших фигур, а прекрасные скульптуры и искрящиеся фонтаны являли собой незабываемое зрелище.
– Поглядите, какой замечательный город мы вам подарили! – говорила людям моя мать.
Но народ по-прежнему терпеть ее не мог и возмущался стремительным взлетом Кончини.
Как раз в это время в детской и появилась Мами, чтобы помочь своей матери управляться с королевскими малышами. Под малышами подразумевались в основном мы с Гастоном, поскольку Кристине было уже девять лет и она считала себя вполне самостоятельной особой.
Мами не показалась мне взрослой, хотя в то время я считала стариками всех, кому перевалило за четырнадцать. А ей было даже немного больше, но я полюбила ее с первого взгляда.
Она была весела, безмятежна, полна здравого смысла – и не обращалась со мной как с малым ребенком, в отличие от большинства других людей. Ей я могла задать любой вопрос, не боясь показаться глупой и наивной.
Затем появилась Анна, новая королева, которой было только тринадцать и которая поэтому еще не могла стать моему брату настоящей женой. С ней я тоже вела долгие беседы.
Мы с Анной любили друг друга – но, конечно же, не так, как я любила Мами. Анна слегка важничала и кокетничала, напуская на себя жеманный вид, но мне нравилось то, что она не была умна и вряд ли когда-нибудь испытывала желание заглядывать в книгу. Анна была ленива и делала все, чтобы уклониться от занятий, зато обожала петь и танцевать. Мы часто обсуждали с ней балеты, танцевали и пели вместе; пользуясь любым удобным случаем, она с наслаждением пускалась в пляс со мной и Гастоном.
