Екатерина Мурашова - Танец с огнем
– На какого супруга? – резко перебил Илья, и Марьяна охотно объяснила, глядя на него с невыносимой, всепонимающей усмешкой:
– Как на какого, нешто не знаешь. На Осоргина Николая Павловича. За которого с детства сговорена. Он мужчина положительный. Хотя вот тоже: слышала, барин говорил, забаловал будто в учении, в бунтовщики записался! Вроде даже исключают его, и чуть ли не в ссылку… Ну, про это зря говорить не стану, сказано – не проверено. Но свадьбе, барин говорит, это не помеха, даже, говорит, напротив…
Илья слушал ее с мутноватым каким-то, размытым недоумением. Осоргин, ну да…Николенька его, помнится, звали. Ладный такой отрок, хоть пиши его на белом коне и с саблей. В мужья Наташе не годится никаким образом.
Да кто ей годится?! Нет на белом свете такого. Чтобы не смял, не сломал ненароком, не по злобе – по толстокожести. На нее же дышать нельзя!
Может, именно это соображение и помогло ему не сосредоточиться на мысли о Николеньке Осоргине, отодвинуть ее на грань сознания. Ну, и еще – хотелось слушать про Наташу дальше. Он даже сумел сделать вид, что не замечает Марьяниной усмешки.
– …А еще, поверишь ли, малевать задумала. И ловко выходит, почти как у тебя. Хотя ты-то учение прошел, небось, знатный теперь мастер. Вот мне бы посмотреть картинки-то твои, – Марьяна щурилась, глядя ему в лицо, будто отсвет от желтых листьев слепил ее как солнце. – Где на них поглядеть можно, а?
– Да где, хоть у меня дома.
– Правда? Неужто в гости пригласишь?
– И приглашу, чего ж… Приходи… Но у меня тоже просьба к тебе есть…
– Про барышню небось? – понимающе усмехнулась Марьяна.
– Да, – решительно сказал Илья. – Устрой мне свидание с Натальей Александровной. Я, понимаешь ли, с нее портрет написал, хотел бы показать ей, а в дом к вам, сама понимаешь, мне сейчас являться не с руки… Что ж, устроишь?
– Попробую, – кивнула Марьяна. – Скажи, как тебя известить. И про картинки не забудь. Теперь художники, говорят, не только бар рисуют, но и простых. Верно ли?
– Верно, – согласился Илья (ради свидания с Наташей он готов был написать Марьяну в виде царицы на олимпийском престоле). – Не забуду.
* * *«Какая свадьба?..»
Голос каркнул в темноте громко и хлестко, и Илья, дернувшись, сбросил одеяло и сел, озираясь. Сырая темнота была вокруг, переполненная ровным, вязким шорохом – это дождь, сообразил он почти сразу, дождь за окном, и сквозь худую раму задувает сыростью. Как бы портрет не… А что за голос, кто кричал?!
Дрожащими – невесть почему – руками запалил огонь, разжег лампу. В каморке – никого постороннего. Он да Наташа на портрете. Да никого и быть не могло, уже понятно – он сам и кричал. Дошло наконец.
Про свадьбу-то не шутка.
То, чего никак быть не могло, противное всем законам существования – готовилось случиться. Пройдет совсем немного времени – и Наташа, вот эта смеющаяся Наташа, в цветах и солнечных брызгах, навсегда исчезнет. И та, что явится вместо нее, не будет в радость ни себе, ни этому отроку с саблей на белом коне, ни отцу с матерью, никому. Он знал это совершенно точно.
Так, а что делать-то? Ему, Илье Сорокину, не выслужившему пока ни дворянства, ни славы, живущему под чужой крышей из милости, считающему гроши – ему-то что делать?! И кому интересно, что сам виноват… да – жил одним днем, кое-как, не копил, наверх не стремился, не знал ни жизни, ни себя самого… и не то худо, что не знал, худо, что и – знать не хотел!
Горькие, как хромовая зелень, обрывки мыслей толклись в голове, не мешая одеваться, натягивать сапоги, убирать портрет с сундука, подальше от окна, под которым уже скопилась изрядная лужа. Незаметно обрывки эти выровнялись, встали строем и преобразились в нечто, подобное плану действий… вполне разумный, как показалось Илье, который не только до сих пор никогда планов не строил, но и понятия не имел, какие они бывают.
К утру дождь перестал, а потом даже показалось солнце – ненадолго, но в чистых лучах Москва сразу засверкала, как на праздник. В мурановском доме – тишина. Солнечные полосы лежат на стенах, на полосатой штофной обивке диванов и кресел. Детей не слышно – их сразу после завтрака увела нянька, а барыня заперлась у себя, с английским романом, левретками и солью. Челядь появляется в комнатах только по крайней необходимости – пыль смахнуть да цветы полить… и побыстрее, потише, чтобы, не дай Господь, не услышал барин.
Барин гневается. Явление редкое и оттого – еще страшнее. Обычно он и без гнева легко всех строит по росту (Сонечка-то – вся в папеньку). Однако нынче что-то случилось. С утра, еще до завтрака, был у него разговор со старшей барышней. О чем – все в доме, конечно, знали, но даже шепотом не решались обсуждать. Потому что барин за этим разговором изволил не только хохотать, но два раза даже голос повысить. А под конец вышел, хлопнув дверью. Беда.
Барышне было громко велено: из своей комнаты – ни ногой. Она и не выходила до самого обеда, пока Александр Георгиевич не уехал с визитами. Сердилась или печалилась. А потом переговорила с Марьяной и вдруг велела всем передать, чтоб ее не тревожили – почивает. И никто не тревожил. Просто некому было. Все попрятались.
Под поленницей все было уже красно от листьев – молодые осинки выросли здесь самочинно, никто их не рубил, и сад был уже похож на чащу возле какого-нибудь болотца. Гашек деловито сновал туда-сюда в листве, искал лягушек. Его азартное шуршанье смешивалось с длинными вздохами ветра… А потом зазвонили колокола в монастыре, и почти в тот же миг Наташа услышала треск веток и шаги.
Быстро обернулась. Художник Илья Сорокин, в щегольском промокшем пальто, стоял почти в сажени от нее. На плече, как эполет – широкий темно-зеленый лист сирени. Лицо бледное и хмурое, на щеках пятна от холода. Да он, оказывается, не мальчик вовсе… До сих пор ей почему-то казалось, что он совсем не изменился за эти годы.
– Я… Простите, ради Бога, не пугайтесь, я ждал вас тут, чтобы сказать…
– Нет-нет, не надо.
Она шагнула назад, к осинкам. А он – к ней! Гашек, радостно повизгивая, прыгал вокруг него.
– Илюшечка… – она запнулась, – Илья Кондратьевич, вам нельзя тут быть. Зачем вы пришли? Увидят, ведь не помилуют…
– Собак спустят? – он улыбнулся замерзшими губами. – Я их тут полночи ждал, не дождался. Видать, чутья у них нет совсем… Наталья Александровна, – видя, что она отступает, он тоже подался назад, совсем немного. – Велите, и тотчас уйду. Но я должен…
Карие, в прозелень, глаза его сделались растерянными, он будто ждал от нее помощи, но она молчала, и ему пришлось продолжать:
