Вера Крыжановская-Рочестер - Тайная помолвка
Рудольф не ошибся. Гуго ревновал, и это чувство доводило его иногда чуть ли не до безумия. Его любовь, никогда не угасавшая, пробудилась с новой силой. Но нынешний Мейер не был уже молодым безумцем, готовым взбираться хоть на небо. Теперь для себя он ни на что не надеялся, хотя и был уверен, что такая молодая, красивая, окруженная поклонением женщина выйдет вторично замуж. И мысль, что она будет принадлежать другому, сводила его с ума и внушала враждебное чувство к Валерии, сильное желание оскорбить ее и доказать ей, что она забыта.
Инстинктивно чувствуя обращенный на нее взгляд, Валерия первая прервала неловкое молчание.
– Отчего вас никогда не видно, барон? – спросила она, поворачиваясь и вспыхивая, так как глаза ее встретились с глазами Гуго и уловили в них выражение глубокого чувства, которое он постарался скрыть. – Рудольф жаловался не раз, что вы избегаете его без всякой причины и отклоняете его приглашения.
– Я очень занят и мало выезжаю. К тому же, – добавил он тише, – умудренный опытом, я знаю, как надо осторожно относиться к любезности аристократов, которые никогда не забывают, что имеют дело с крещеным евреем, а теперь в особенности, когда присутствие вашей светлости обязывает графа к еще большей строгости в выборе гостей.
– Ах, если вы избегаете моего присутствия, то это препятствие скоро исчезнет, я еду в Штирию, – сказала Валерия, нервно подергивая свой кружевной шарф.
– Вы искажаете смысл моих слов, княгиня. Я хотел только сказать, что боюсь своим присутствием возбудить воспоминание о печальной катастрофе.
Снова водворилось молчание, но княгиня, нервничая, прервала его новым и совершенно пустым вопросом.
– Можно узнать, что вы рисуете?
– Конечно. Только я думаю, что вы не найдете интересной мою работу, это библейский сюжет. Я предназначил картину для благотворительного базара, где она будет скоро выставлена.
Говоря это, он отдернул зеленую занавесь, скрывавшую его работу. При первом взгляде, брошенном на полотно, Валерия отшатнулась, изумленная.
Это была большая, почти оконченная картина, воплотившая в себе мысли и чувства, волновавшие ее автора. На ней изображена была Далила, обрезывавшая волосы у спавшего Самсона. Израильский герой был представлен лежащим, и его красивое бледное лицо выражало безмятежное спокойствие, а на полуоткрытых устах блуждала улыбка счастья, пряди его черных кудрей усыпали покрывало и пол. Над спящим склонилась Далила, на ней была белая туника, а роскошные пепельные волосы рассыпались по спине и груди. В одной руке она держала ножницы, в другой – прядь волос, а на обращенном к зрителям лице и в больших лазурных глазах обольстительницы застыло выражение беспечного и жестокого торжества.
Валерия вспыхнула от досады и негодования.
– И вы посмеете выставить эту возмутительную картину? – проговорила она едва внятным голосом.
– Но, Боже мой! Отчего же нет, княгиня? – ответил Гуго, тщательно закрывая полотно. – Сюжет, конечно, не нов, но значение его вечно. Ни один Самсон нашего времени должен был бы помнить этот урок и не отдавать себя, связанным по рукам и ногам, какой-нибудь Далиле, которая обманет его при случае, хотя бы из-за расового предубеждения, совершенно так же, как и очаровательная филистимлянка, которая воображала, будто совершает достойное дело, продавая неосторожного еврея.
С пылающим лицом Валерия подошла к банкиру.
– Что значат эти намеки, г-н Мейер? За что вы сердитесь на меня теперь? Что я вам сделала? Вы словно хотите наказать меня за прошлое!
– Я сержусь? – повторил Гуго, спокойно и чуть насмешливо смотря на сверкающие гневом глаза Валерии. – Я хочу вас наказать за прошлое? По какому праву? Как вы ужасно заблуждаетесь, княгиня. Я отлично знаю, что оба мы забыли увлечения нашей молодости, и каждому из нас судьба назначила свои обязанности: мне погасить свой долг, любя и заботясь о детях князя, а вам – воспитывать вашего сына и оплакивать великодушного человека, который так любил вас.
Слова банкира были прерваны криками и частыми окликами приближающихся голосов.
– Вас ищут, княгиня. Сюда! Здесь! – крикнул он, прислушиваясь.
Вскоре показался запыхавшийся лакей с шалями и зонтиками в руках.
– Слава Богу, что я нашел вашу светлость здоровой и невредимой. Вот уже с час времени, как мы с Баптисом вас ищем. Графиня очень беспокоится.
– А карета приехала за мной? – спросила Валерия, холодно принимая услугу Гуго, который, взяв от лакея шаль, надевал ее на плечи княгини.
– Да, ваша светлость, карета осталась шагов на сто отсюда, ближе нельзя подъехать.
– Так вас нужно донести на руках, княгиня, – сказал Вельден. – Дождь не перестает, и трава мокрая.
Валерия дала себя нести, слегка кивнув Гуго. Домой она вернулась в сильном волнении. Не отвечая на тревожные вопросы Антуанетты и ссылаясь на сильную головную боль, она заперлась в своей комнате. Слезы душили ее.
– Гадкий! Дерзкий! Сметь сравнивать меня с Далилой, – шептала она, бросаясь на диван и давая волю слезам и досаде.
В эту минуту она ненавидела Гуго и готова была растоптать его ногами.
Встревоженная и удивленная, графиня расспросила слуг, но, узнав, что Валерия была укрыта от дождя Вельденом, догадалась о причине сильной головной боли и, желая узнать подробности свидания, постучалась в дверь Валерии. Та не решалась с минуту отпирать, но затем впустила подругу и кинулась ей на шею.
– Боже мой! Что случилось с тобой, фея? Ты в таком отчаянии! Мне сказали, что ты встретила Мейера. Разве он позволил себе оскорбить тебя? В таком случае успокойся, Рудольф потребует от него объяснения.
– Он наговорил мне разных неприятностей и позволил себе издеваться надо мной, – отвечала раскрасневшаяся Валерия и прерывающимся голосом передала Антуанетте все, что произошло.
– Самсон и Далила – это его и мой портреты. И такую гнусность этот гадкий, злопамятный человек хочет выставить напоказ, – заключила она, дрожа от негодования.
– Успокойся, Валерия, он хотел досадить тебе и не выставит картины. Хотя в его словах я не вижу ничего оскорбительного и у вас обоих есть свои задачи. Ты видишь все в мрачном свете только потому, что стала слишком нервной, продолжительное уединение вредно для тебя, и я заставлю тебя выезжать эту зиму.
– Нет-нет, свет мне ненавистен. И здесь я не хочу оставаться, уеду в Штирию. Не удерживай меня, Антуанетта, я чувствую, что эта перемена будет мне полезна.
– Да, я начинаю думать, что ты права. Я сама тебя отвезу, побуду с тобой две недели, а в сентябре Рудольф приедет за тобой.
