История Деборы Самсон - Эми Хармон
Я снова сдалась слезам, утопая в них, а Джон не пытался ответить, не пытался даже успокоить. Он долго держал меня в объятиях, как в тот день, когда умер Финеас, а когда снова заговорил, я услышала в его голосе беспомощность, чувство вины.
– Вы молчали все эти годы… ради меня.
– Вы – моя любовь, Джон Патерсон.
– А вы – моя. Но вы несчастливы.
– Нет. Не несчастлива. Все не так просто.
– Вы потеряли надежду, – прошептал он.
– Да. Потеряла, потому что утратила свое предназначение.
– Что я могу сделать? – спросил он с искренним сочувствием. – Скажите, солдат.
– Я знаю, о чем прошу. Знаю, что это может стоить вам вашего достоинства, а может, даже вашего доброго имени, того, что носил ваш отец, а теперь… носит наш сын.
– Меня никогда так уж не заботило мое имя, Самсон. Я давным-давно сказал вам об этом. Никто не вспомнит Джона Патерсона. Я никогда не рассчитывал на это.
– Я должна поведать свою историю, генерал. Я хочу это сделать. Даже если никто не захочет слушать рассказы женщины. Даже если меня скинут со сцены и выгонят прочь из города. Я должна рассказать эту историю, потому что она не только моя. Это история Дороти. И Элизабет. И миссис Томас. И моей матери, и ваших дочерей. Мы все тоже были там. Мы страдали и жертвовали собой. Мы сражались, пусть не всегда на поле боя. Это была и наша Революция, и все же… нас никто никогда не спрашивает.
Глава 30
Божественное Провидение
Люди захотели услышать мою историю.
Я сама устроила поездку. Забронировала помещения и дала объявления в газетах. Побывала в Бостоне, Провиденсе, Олбани и Нью-Йорке. Я собирала полные залы. «Колумбов Вестник» писал, что мое турне – публичные лекции, которые читает женщина, – стало первым в своем роде.
Каждое выступление я начинала с демонстрации. Выходила на сцену в форме – в синем мундире с белым кантом и белоснежных штанах. Это была уже не та форма, которую я получила много лет назад. Не та, которую латала и зашивала. Я сшила новую, такую же, как прежняя. Треуголка с щегольским пером тоже была новой. Но ружье сохранилось. И умения тоже. Я целых пять минут выполняла команды, которые давал Джон, и всякий раз в зале слышались лишь щелканье ружейного затвора и шорох моих шагов.
Я заряжала ружье, разрывая зубами бумажные гильзы, легко выполняя привычные движения: высыпала порох, вслед за ним отправляла пулю и проталкивала ее внутрь дула шомполом; каждая демонстрация моих солдатских навыков вызывала жидкие аплодисменты. После этого я, чеканя шаг, уходила со сцены, но вскоре возвращалась, переодевшись в Дебору Самсон – жену генерала, с собранными на макушке волосами, в платье, подчеркивавшем женственность моей фигуры. Но я возвращалась с ружьем в руках, и публике это нравилось.
Я всегда начинала лекцию одинаково и всегда стояла на сцене одна.
– Мы сражаемся не за того, у кого есть все и кто жаждет большего, но за того, у кого ничего нет. – Эти слова вдохновили меня, и я по-прежнему верила в них. – Нигде на земле ни мужчина, ни женщина, рожденные в определенных обстоятельствах, не могут надеяться на то, чтобы раз и навсегда вырваться из них. Наши судьбы предопределены с того мгновения, когда мы поселяемся в чреве матери, с момента, когда делаем первый вдох. Но все же, возможно, здесь, в нашей стране, мы сумеем это изменить.
Мы побывали и в Мидлборо.
В старой церкви, где прежде служил преподобный Конант, мне позволили выступить с кафедры – поистине революционное событие. Третья баптистская церковь тоже пригласила меня, не желая уступать своему конкуренту, – в обеих я прочла по две лекции. Все четыре выступления собирали полный зал, люди приезжали даже из Плимптона и Тонтона, хотя отнеслись ко мне скорее как к диковинке, чем к любимому детищу.
Пришли миссис Томас и Бенджамин. Дьякон умер, а миссис Томас стала еще меньше, чем прежде. Ее темные волосы поседели, но карие глаза глядели так же, как раньше. Когда я после лекции подошла к ней, она притянула меня к себе и положила голову мне на грудь, будто я была матерью, а она – ребенком. Время умеет менять эти роли местами.
– Ох, Дебора. Ох, моя дорогая девочка. Я скучала по тебе. Как же я по тебе скучала. Ты ведь сможешь поехать с нами домой, поужинать или хотя бы выпить чаю с хлебом и вареньем?
Мы договорились, что я приеду завтра, к обеду, перед отъездом в Бостон. Весь день я показывала Джону ферму и поля, прежде бывшие моим утешением и моей клеткой.
– Эта комнатка еще меньше, чем ваша каморка в Красном доме, – тихо заметил он, оглядев крошечное пространство, которое мне повезло получить в свое распоряжение.
Теперь я понимала, какой удачей это было. Я была счастливицей.
После того как я ушла, комнатку использовали, и в ней не осталось ничего моего, но стоило мне закрыть глаза и сделать глубокий вдох, как мне снова было двенадцать и я писала письма при свете свечи.
Собравшись у старого стола, вокруг которого теперь стояли пустые стулья, за простой трапезой, мы обсуждали былые годы, повторяли дорогие нам имена, вспоминали любимые лица и воздавали должное ушедшим. Джейкоб после войны вернулся домой и женился на Маргарет, которая терпеливо ждала его, но они переселились на запад, в Огайо, где Джейкобу посулили землю, когда он дослужился до лейтенанта.
Бенджамин так и не женился и теперь управлял фермой Томасов вместе с Фрэнсисом и Дэниелом – те обзавелись семьями и жили неподалеку. Я хотела повидать и их, но мне показалось, что они намеренно не пришли со мной встретиться. Близость, подобная той, что была у нас с братьями, – сложное дело, и я простила их, хотя мне и сделалось грустно.
Перед нашим отъездом Бенджамин вынес из дома деревянный ящичек, с которым, как мне показалось, ему трудно было расстаться. Он подержал его в руках, прикусив нижнюю губу, а потом отдал мне:
– Это твое. Все, что ты оставила. Я прочитал все письма к Элизабет, которые ты записала в дневнике. Много раз. – Его лицо зарозовело неловким румянцем, но он не отвел взгляда, пока не договорил. – Они чудесные. Тебе бы их в книгу собрать.
Джон, как всегда внимательный и все подмечающий, извинился и, пока мы прощались, ушел убрать ящик в повозку и присмотреть за лошадьми.
