Решад Гюнтекин - Птичка певчая
Утренний свет делал это лицо таким тонким, таким выразительным… Молодой человек сидел как зачарованный. Ему хотелось плакать. Кямран никогда не думал, что страдание может сделать девичье лицо таким прекрасным.
Улыбка не сходила с губ Феридэ. Чистый голос опять зазвучал печально, как хрусталь, в котором невидимая трещина. Феридэ вспомнила детство.
Кямран осмелел и спросил, как она жила последние годы. Феридэ сделалась серьезной и покачала головой.
— Этого я не помню, Кямран. Помню все до того, как мне исполнилось пятнадцать лет, помню, как я впервые приехала в Текирдаг, а все остальное точно в тумане… Ничего не вижу…
Казалось, и глаза Феридэ застилал туман. Она склонила голову набок и смотрела куда-то вдаль.
И все-таки Феридэ заговорила о последних годах своей жизни. Она рассказала про Хаджи-калфу, мухтара Зейнилер, странного Реджеба-эфенди. Лицо ее смеялось, но в глазах и жестах проскальзывала непонятная усталость, и тогда чуть заметное дребезжание надтреснутого хрусталя в ее голосе усиливалось, словно слышался стон раненого сердца.
Когда Феридэ упомянула о береге реки, Кямран невольно зажмурился и подумал: «Может, это и есть то самое место у водопада, где она клала голову на колени возлюбленного, играющего на тамбуре, и смотрела ему в глаза?»
Чалыкушу рассказала еще несколько пустячных эпизодов из своей жизни, потом как бы невзначай добавила:
— Кямран, а ведь ты еще не видел карточки Хайруллаха-бея.
Она сняла золотой медальон, висевший у нее на шее, и протянула кузену. Молодой человек побледнел и взял фотографию. Феридэ вытянула шею, чтобы посмотреть вместе с ним.
— Взгляни на это лицо, Кямран. Какая красота, какое благородство! Не правда ли?
Молодой человек бросил взгляд на Феридэ. Она задумчиво и с такой нежностью любовалась фотографией, что не заметила его взгляда. Пожалуй, в жизни Кямрана эта минута была самой горькой, самой мучительной и жестокой. Значит, тонкая, невинная, изящная красота Феридэ досталась огромному седоволосому старику с грубым лицом!.. Воображение рисовало страшные картины. Ему представилось, как Феридэ бьется в руках этого старика. Из ее полузакрытых глаз на порозовевшие от стыда щеки катятся слезы. Детские невинные губы подрагивают, словно молят о пощаде…
Чалыкушу не смотрела на Кямрана, но, наверное, уловила ход его мыслей, вздрогнула, медленно спрятала медальон на груди и сказала:
— А теперь, Кямран, извини, я пойду… Кажется, у нас сегодня гости…
IV
Прошло только десять дней с тех пор, как Чалыкушу вернулась в родное гнездо. Но каждый вечер Азиз-бей повторял:
— Замечаете, дети?.. Дом словно преобразился. На этот раз Чалыкушу, как ласточка, принесла на своих крыльях весну. Жаль, что прошел еще один день!
Феридэ смеялась:
— Это не страшно, дядюшка. Через несколько лет я опять получу разрешение и приеду. Не горюйте. К тому же впереди у вас еще столько дней. Зачем же заранее омрачать нашу радость?
Чалыкушу сделалась прежней Чалыкушу. Она ожила, словно распустившийся цветок под лучами солнца после бури. Она опять верховодила детворой — юными обитателями дома. Все, начиная от трехлетней дочери Мюжгян и Недждета и кончая Нермин, которой уже шел восемнадцатый, очень привязались к Чалыкушу, с утра до вечера бегали за ней по пятам, наполняя особняк радостью, весельем и хохотом. Иногда они так расходились, что старшим приходилось делать им замечание. Впрочем, резвость Чалыкушу всех радовала. Ведь как-никак в прошлом они с Кямраном были женихом и невестой, и все вначале боялись, как бы не открылись старые раны, кажется, зарубцевавшиеся за последние пять лет. Но необузданная веселость Феридэ и тихое, безмятежное счастье Кямрана, которому словно нужно было только одно — издали смотреть на нее, всех успокоили. Одни лишь тетушки считали, что осторожность никогда не мешает, и старались изо всех сил восстановить между молодыми людьми стародавние отношения «старшего брата» и «младшей сестренки». Как не говорят громко в комнате, где заснул больной ребенок, так и в их присутствии не вспоминали о грустном прошлом.
Иногда Азиз-бей вдруг спрашивал у Феридэ:
— Нельзя ли погостить у нас подольше?
Но в ответ она только мрачнела.
— Это невозможно, дядюшка, — отвечала она. — Чалыкушу — мать другого гнезда, ее там ждут.
Кямран ревновал гостью к маленькому Недждету. Чтобы их разлучить, приходилось ждать, пока ребенок заснет на руках у Чалыкушу.
Однажды Кямран был свидетелем такой сцены.
Феридэ огорченно говорила малышу:
— Ну-ка, Недждет, скажи… Скажи еще раз: тетя, тетя, тетя…
Мальчик не повиновался, мотал белокурой головкой и твердил:
— Мама, мама, мама…
— Оставь, Феридэ, — робко сказал Кямран. — Пусть говорит «мама». Что здесь плохого? Может, мальчуган испытывает в этом потребность.
Феридэ ничего не ответила, наклонилась и долго гладила волосы Недждета.
V
Как-то утром Кямрана разбудил легкий стук в окно. Он сразу догадался… Так поднимать с постели могла только Феридэ.
Чалыкушу снова приглашала его к большому ореховому дереву на ранний завтрак. На столике уже стояло молоко, которое, как она обещала, ароматно пахло грушами; рядом — маленькие провинциальные чуреки и блюдечко с чем-то розовым, похожим на варенье.
Феридэ помазала чурек этим вареньем и протянула Кямрану:
— Любуйся искусством моих рук. Не знаю названия чуреков, но варенье зовется гульбешекер.
Феридэ опять взяла низенькую кухонную скамейку и села у ног Кямрана.
— А теперь скажи, Кямран, нравится тебе гюльбешекер?
— Нравится, — улыбнулся молодой человек.
— Ты любишь гюльбешекер?
— Люблю.
— Нет, не так, Кямран… Скажи: «Я люблю гюльбешекер».
— Я люблю гюльбешекер, — повторил Кямран и засмеялся, не понимая смысла этой странной прихоти.
Щеки Феридэ горели румянцем, глаза искрились, ресницы смущенно подрагивали. Она наклонилась к Кямрану и взволнованно просила:
— Ну, еще раз, Кямран: «Я люблю гюльбешекер!»
Молодой человек восторженно смотрел на ее вздрагивающие губы; они даже чуть кривились, как у ребенка, который готов заплакать, если ему не дадут то, чего он просит.
— Я очень люблю гюльбешекер. Очень люблю… Так, как ты хочешь…
Феридэ радостно хлопала в ладоши. Губы ее смеялись, а из глаз текли слезы. Она подтрунивала над собой, словно стыдила кого-то чужого, расстроившегося из-за пустяка:
— Как глупо, как глупо так радоваться оттого, что похвалили твое искусство!
