Екатерина Мурашова - Танец с огнем
И парадоксальное ощущение правильности, безопасности, укрытости всем этим. Из какого-то совсем уж дальнего-предальнего угла выползло: «Покров Богородицы над Россией»…
Лука давно считался и сам себя считал дамским угодником. Но никому и нигде не сказал бы такого рискованного комплимента. Ей – почудилось – можно!
При расставании, уже у калитки, прямо в персиковый румянец и медовый отсвет ласковых глаз:
– Раиса Прокопьевна, вы на Богородицу похожи, как ее в народе понимают…
– А-ах! – глаза вспыхнули вдруг лучиками, как солнышко на закате сквозь деревенский плетень. – Голубчик Лука Евгеньевич! Умница! Догадались! Да я же – она и есть…
– ?!!
Жужжащий, какой-то пчелиный смех.
– Шуткую я над вами, шуткую…
Ушел взъерошенный, завороженный, не понимающий.
Она над калиткой улыбалась и махала платочком, как бабы на речном косогоре – вслед уплывающим по реке мужикам.
* * *– Арабажин, дружище, к вам за советом!
В комнате совсем нет жилого беспорядка, как будто только что закончена приборка. Одинокий стул стоит посреди комнаты.
«И кто же это и зачем на нем так нелепо сидит?» – подумал Лука.
– Присаживайтесь, Камарич! – Аркадий указал гостю на тот самый стул. – Какого же потребно совета? Неужто захворали? – ко мне как правило именно с требухой, души во мне обыкновенно не предполагается…
– А разве у нас, материалистов, есть душа? Вот новость! Что ж, можно, пожалуй, и так сказать – захворал…
– Можно так, а можно – иначе? Или что ж, опять надо кого-то взорвать, а вы, я помню, со времен Пресни взрывов боитесь… Партия велела вылечиться? Но это увы, если не по душевной, так уж по психической части – к другу моему, Кауфману Адаму…
«Господи, да он, пожалуй, даже игрив сегодня, – досадливо поморщившись от навязанных Арабажиным недавних воспоминаний, нешуточно удивился Лука. – Что это с Аркадием Андреевичем стряслось? Может, влюбился? Или как-то уж особенно удачно диагностировал и излечил особо сложную язву желудка?»
– Может, и к Кауфману, – покладисто согласился вслух. – Но совет мне нужен по личной части. Я допрежь, с 1906 года считая, уж столько ваших личных дел выслушал, что нынче только справедливо будет…
– Само собой, Лука, само собой, – заинтересовано закивал Аркадий. – Советчик из меня по личным делам еще тот, но я – всецело к вашим услугам. Неужели вы-таки сделали выбор из многих всегда имевшихся у вас кандидатур и решились связать себя узами брака?
– Нет, нет, – помотал головой Лука. – Женщина, да, но… речь не об этом. Вы даже, может, помните, я вам о ней рассказывал: молодая купчиха, спасла меня после разгрома декабрьского восстания, отвела солдат, спрятала буквально в своей постели…
– Припоминаю, припоминаю… Так что же, вы снова с ней повстречались? Но ведь она замужем…
– Вдова. Нынче – вдова. В дому своем хозяйка и в делах, как я понял, мужа хотя бы отчасти заменила. Но вот скажите, Аркадий, что это может значить, если вдруг к слову говорит, что она и есть – Богородица? Вроде в шутку, а вроде и нет… Кауфману вашему работа выходит, так?
– Нет, конечно. Можете успокоиться, – улыбнулся Арабажин. – Ваша купчиха здорова. И скорее всего, сказала вам чистую правду…
– Это как же?!
– Лука, вот странно, что вы не догадались! Вы же у нас во всех кругах знакомства имеете… Смотрите: люди там такие тихие, одинаковые, женщины в платочках, были?
– Точно, были! Но откуда вы…
– А голубя серебряного видали где-нибудь? Навершие, висюлька, кольцо, еще что?..
– Да, кольцо… Был вроде голубь…
– Так это секта. А ваша подруга – сектантская Богородица и есть. Надо думать, муж ее покойник там всем заправлял, а ей уж от него все ниточки и достались… Я в Замоскворечье их много видал. Они обычно кучно живут. Рядом с домом моей сестры тоже – хлыстовское гнездо (они сами называют – «корабль»)…
– Так Раиса – хлыстовка?!
– Ну уж за разновидность я вам не поручусь, у них там сам черт ногу сломит… Но что секта – это практически наверняка…
– Спасибо вам, Аркадий. У меня теперь хоть в мозгах прояснело немного. А то хожу – как заколдовали…
– Обращайтесь, Лука, обращайтесь, – усмехнулся Аркадий. – Всегда рад помочь… А теперь давайте-ка кофию выпьем. Сейчас я спиртовку разожгу…
* * *Глава 24,
в которой тесно соседствуют начало и конец, радость и трагедия. Не так ли и в нашей жизни?
Ласточки, которые издавна гнездились под крышей усадебного дома, в своем стремительном полете то и дело залетали на веранду и тут же вылетали обратно. Как будто звали куда-то. Иди-и-и! Иди-и-и!
Илья допил чай и решил послушаться ласточек и прогуляться в Торбеевку. Последние годы он писал в основном пейзажи, хотя его первой и основной любовью оставались портреты. Но кого нынче писать в Торбеево? Живут вместе два старика с закончившимися фактически историями… Даже слуги и те состарились. Молодой управляющий? Да больно уж у него рожа паскудная… Илье давно хотелось написать девушку или молодую женщину с умными глазами. Крестьянку? Учительницу в четырехклассной Торбеевской школе? Может быть, почтарку?
Не важно. Воскресный день выдался не слишком жарким, белые крутобокие облачка резво плыли с запада на восток. «Прогуляюсь по деревне, – подумал Илья. – Может и встречу свою модель»
Единственная настоящая улица Торбеевки одним концом почти сбегала к Оке, а другим упиралась в церковь св. Николы, стоящую на взгорке. Илья, сделав полукруг, чтобы взглянуть на свой любимый дуб, испокон веку росший посреди гречишного поля, шел со стороны церкви, и еще издали и сверху увидел беспорядочное скопление людей, похожее на разворошенную муравьиную кучу. Ничего определенного внутри этого скопления различить было нельзя, но сердце почему-то нехорошо стукнуло в ребра. Илья Кондратьевич подхватился и ускорил шаг.
В любом ремесле у мастера есть деяния любимые и нелюбимые. К примеру, некая швея с удовольствием кроит и шьет платья и блузки, но при том терпеть не может обметывать петли и подрубать подолы.
Отец Даниил любил отпевать и не любил крестить младенцев. О причинах своих предпочтений никогда особо не задумывался, но если б вдруг задумался, то вышло бы все, скорее всего, просто и незамысловато: на покойников скупиться по обычаю не принято, а на крещении многодетные крестьяне всегда стремятся разжалобить и сэконономить. К тому же живые младенцы вечно вертятся и орут, а покойники (да хоть бы и те же самые младенцы, когда их заберет лихорадка или иная какая-нибудь хворь) лежат себе в гробах спокойно и благочинно.
