Сюзан Ховач - Богатые — такие разные

— Важна, как пузырек с лекарством, который можно выбросить, если больной поправляется.

Он побледнел как полотно.

Я была слишком разъярена, чтобы обратить на это внимание.

— Дорогой Пол, — язвительно заметила я, — вы можете считать меня безнадежно наивной, но перед тем, как мы встретились, я прожила некоторое время с человеком вашего возраста, и не так уж незнакома с проблемами мужчин средних лет, как вы могли бы думать. Мой отец обращался к своей любимой подруге каждый раз, когда у него возникали трудности со своей женой.

Я отчасти искупила свою ошибку, не использовав ужасного слова «импотенция», но вполне была готова к. взрыву его гнева. Его не последовало. Правда, когда я достаточно овладела собой, чтобы взглянуть на Пола, я, к своему удивлению, заметила — он не был ни разъярен, ни оскорблен, а лишь словно почувствовал какое-то облегчение. В конце концов он даже рассмеялся.

— Дорогая моя, — весело сказал он со всей своей старомодной учтивостью, — я думаю, что вы становитесь на опасную почву, если начинаете сравнивать меня со своим отцом! Примите как комплимент, что когда мне действительно понадобилась женщина, то первой, к которой я обратился, были как раз вы.

— Но…

— Я рад тому, что вы понимаете, какое большое значение имеете для меня. Сейчас у нас трудная ситуация, но я знаю, вы достаточно умны, чтобы не видеть за теперешними сложностями отдаленного будущего… — Он медленно подошел ко мне, остановился всего в нескольких дюймах и, заговорив снова, заключил меня в объятия: — Мне ужасно жаль, что вы расстроились вчера вечером. Вы знаете, что я не хотел бы расстраивать вас ни за что на свете… — Он остановился, чтобы меня поцеловать. Руки его скользнули между оборками моего пеньюара. — Все, о чем я вас прошу, это быть терпеливой.

— Вы хотите, чтобы я согласилась делить вас с Сильвией, — проговорила я, — но я этого не могу. Прошу прощения, не могу.

— Если бы вы подумали об мне…

— Я люблю вас больше всех на свете, но у любовного треугольника не бывает будущего.

Он мог бы одержать легкую победу. Все, что ему оставалось сделать, это сказать «я люблю вас», и вся моя решимость рухнула бы как гнилое дерево, но вместо этого он резко проговорил, отворачиваясь от меня:

— Ваша беда в том, что в действительности вы не любите никого, кроме себя самой.

— Значит, мы оба такие! — воскликнула я в ярости и в ужасе от того, что он направился к двери.

Как только ключ повернулся и дверь открылась, прижавшийся к ней с другой стороны Элан растянулся на полу комнаты и расплакался.

— Элан, извини меня! Бедный мальчик!

Мы помогли ему встать на ноги, стали ласково целовать его и подняли вокруг этого происшествия совершенно излишнюю суматоху. Элан это любил. Он вцепился в руку Пола и долго рыдал мне в подол, пока наконец, поведя носом на запах бекона, не убежал посмотреть, не готов ли завтрак.

— Простите меня за то, что я теперь должен уйти, — вежливо сказал Пол, — но я не в состоянии продолжать наш разговор.

Я опустила глаза. Моим единственным желанием было не нарушить молчание, и я, сама не знаю как, сдержалась и не стала просить его остаться.

Пол вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась. Шаги затихли вдали, и я услышала, как запел лифт в ответ на его вызов.

Я бросилась в холл.

— Пол!

Но двери лифта уже сомкнулись, и он уехал, даже не оглянувшись.

В одиннадцать часов, не в силах дольше выносить свои мучения, я позвонила Теренсу О'Рейли. Элан с Мэри отправились на утреннюю воскресную прогулку, и я была в квартире одна. Я так и не сняла свой пеньюар. Не оправившись после ухода Пола, я была словно в оцепенении и не могла ни есть, ни одеться, ни плакать.

— Что-нибудь не так? — резко спросил Теренс, услышав мой голос.

— Все плохо. Вы ошиблись. Он снова спит с ней.

На другом конце провода воцарилось молчание. Наконец он сказал:

— Я этому не верю.

— Он признался мне в этом. Он не хочет уходить от нее.

— Он так и сказал?

— Да…

— Подождите минуточку. Это не телефонный разговор. Позвольте мне приехать к вам.

— О, Теренс, я даже не одета.

— Хорошо. Приезжайте ко мне, когда будете готовы. У вас ведь есть мой адрес, не так ли? В ожидании вас я чего-нибудь выпью, и мы обо всем поговорим.

Я почти плакала при мысли, что смогу поговорить с каким-нибудь благожелательным человеком. Поблагодарив его, я повесила трубку и отправилась принять ванну.

Одевшись, я почувствовала себя много лучше. Элан и Мэри все еще не вернулись, и я оставила им записку, а потом взяла такси и отправилась на квартиру к Теренсу.

Дом стоял на обсаженной деревьями милой улочке к западу от площади Вашингтона, а его спартанская квартира занимала в нем весь верхний этаж. В комнатах стояла дорогая и холодная мебель, выглядевшая как на выставочном макете квартиры, а в гостиной было безукоризненно чисто. На стенах висели безжалостно современные абстрактные картины, но не было ни фотографий, ни антикварных вещей, и ничего другого, что напоминало бы о прошлом.

— Позвольте мне предложить вам коктейль с истинно американским мартини, — обратился ко мне Теренс, протягивая бокал с бледной жидкостью, — я думаю, что он успокоит вас. — Я действительно стала словоохотливее, и уже после первого глотка рассказала обо всех подробностях катастрофы. Теренс слушал меня не прерывая, а когда я закончила рассказ, предложил мне сигарету.

— Бога ради, Теренс, скажите же что-нибудь.

— Допивайте свой бокал, а я вам налью другой. Так он сказал, — правильно я понял? — что в будущем будет все по-другому?

— Это-то меня и успокоило. — Каким-то чудесным образом я почувствовала себя легко, стала способна говорить о болезненных вещах, не испытывая при этом никакой боли. — Замечательный напиток, не правда ли?

Теренс снова наполнил мой бокал.

— Как мне кажется, я понимаю сложившееся положение, — тихо сказала я, все еще наслаждаясь своим состоянием. — Он любит меня больше, я в этом уверена, но не может порвать с ней потому, что она из тех женщин, вся жизнь которых сосредотачивается на их мужьях, и своей собственной жизни у них нет. Если бы он оставил ее, она просто угасла бы, как викторианская героиня, и он упрекал бы за это меня, неизбежно чувствуя себя виновным и несчастным.

— Вздор. Она пережила бы это. Как только он ее оставил бы, она с удовольствием легла бы в мою постель.

— Что ж, я допускаю, что вы знаете Сильвию лучше меня, но я знаю Пола. Он не готов расстаться с ней. Он викторианец, и это относится не только к его двойному стандарту, но и к нравственным обязательствам. Он сам выстроил эту невероятно старомодную игру, в которой ему дозволено иметь сколько угодно любовниц, пока не нарушается железное правило, требующее оставаться мужем своей жены, и если вы считаете, он способен когда-нибудь нарушить это правило, стало быть, вообще не понимаете, что значит быть викторианцем. Пол может быть безнравственным по обычным стандартам, но он не безнравствен. Он подчиняется жесткому моральному кодексу и хранит верность ему, не смыкаясь с двадцатым веком. Вам не следует ожидать быстрого развода. И, разумеется, того, чтобы он рискнул отправиться в Англию и снова полюбить Мэллингхэм!