Элизабет Чедвик - Зимняя мантия
– Симон? – прохрипела она. Он не поднял головы, но рука крепче сжала ее пальцы, как будто он боялся, что она исчезнет, пока он спит. С огромным трудом она толкнула его и еще раз произнесла его имя. Он медленно поднял голову, напоминая пьяного человека, которого разбудили, и словно не понимая, где находится.
– Симон, дай попить, – прошептала она и закашлялась. Его взгляд стал ясным. Он взял чашу со стола и поднес к ее губам.
Она сделала несколько глотков разведенного вина, и темная рыба памяти почти поднялась на поверхность. Она ехала из монастыря, где только что познакомилась с любовницей своего мужа. За занавеской снова захныкал ребенок, и воспоминания стали еще четче.
– Слава Господу! – произнес он дрожащим голосом. – Я никогда в жизни так усиленно не молился, как в эти последние дни… Когда явился священник, чтобы соборовать тебя, я думал, что сойду с ума…
– Тогда тебе легко меня понять, – пробормотала она. – Я тоже сходила с ума… может, все еще схожу. – Она закрыла глаза, ощущая сильную слабость. Боль молотом стучала по черепу. Мир слишком сложен. Проще отрешиться от всего и вернуться в темноту.
Она снова долго спала, а когда проснулась, увидела, что Симон все еще рядом. Ей даже показалось, что он ни разу не двинулся, его щетина уже превратилась в бороду, и, даже если бы ее глаза были закрыты, она могла бы догадаться о его присутствии по резкому запаху. Свеча уже догорела, шторы на окне раздвинуты, за окном позднее утро. В зале больше никого не было, даже у очага. Треножник с котлом сдвинут в сторону.
Голова все еще болела, но видела она более ясно, а желудок уже не вызывал мыслей, что она находится на борту судна в шторм. Она попыталась сесть, Симон хотел помочь ей, но тут же замер с гримасой боли на лице. Она с трудом села сама. Несколько мгновений пришлось подождать, чтобы перестала кружиться голова, но она перетерпела и с беспокойством взглянула на него.
– Что случилось?
Он откинулся на спинку стула и прижал руку к груди.
– Мои ребра, – со свистом произнес он. – Удар меча, кажется, по меньшей мере два сломаны.
– Глупец, отчего ты сразу же не пошел к лекарю? – Матильда тут же забыла про все свои беды. Повязка на его руке напоминала тряпку нищего, и, хотя он снял доспехи, его кожаный поддоспешник так пропитался потом, запахом дыма и кровью, что вполне мог бы стоять сам по себе.
Он пожал плечами и тут же поморщился.
– Я хотел быть рядом. – Он взял ее руку и погладил. – Я понял, что мог потерять.
Матильда сумела слабо улыбнуться.
– Я тоже.
Он свободной рукой налил вина в чашу, отпил сам и начал подносить чашу к ее губам. Жест напоминал ритуал с любовной чашей на свадьбе, когда жених и невеста должны прикоснуться губами к одному и тому же месту. На этот раз вино не было разбавленным – оно обожгло ей горло, и она закашлялась.
– Извини, – смутился он. – Мне требовалось что-то, чтобы не заснуть ночью.
Она махнула рукой, показывая, что через минуту она будет в порядке. Вино из горла быстро проникло в желудок и зажгло огонь в венах. Наконец она вдохнула полной грудью.
Он угрюмо посмотрел на нее. Тени под его глазами были синевато-серого цвета.
– Зачем ты поехала за мной в Жизор?
Она взглянула на него, потом опустила глаза на одеяло.
– Я поехала в Жизор из-за своей матери. Да и в Эвр я отправилась из-за нее.
– Твоей матери? – непонимающе переспросил он. Она показала на ящик у кровати.
– Открой, – попросила она, – и возьми с самого верха рулон ткани.
Морщась от боли в ребрах, он выполнил ее просьбу.
– Что это?
Она жестом попросила его развязать ремешок, стягивающий рулон, и развернуть его.
– Это вышивка, – пояснила она. – Я ее нашла, когда разбирала материнские сундуки после ее смерти, чтобы раздать всё бедным. Она хранила это все долгие годы.
– У нее было много вышивок, – подтвердил Симон, развертывая рулон на кровати.
– В конце нет. Она все раздала… кроме этой.
Симон глазами обежал рисунок. Молодая женщина на темной лошади, рыжеволосый мужчина на гнедой. Стежки положены так искусно, что казалось, будто ветер колеблет их одежды. Он коснулся фигур кончиками пальцев своей здоровой руки и повернулся к Матильде.
– Мать вложила в эту вышивку всю свою любовь и тоску и затем спрятала в темноте сундука, – сказала Матильда сдавленным голосом, смахивая слезы. – Я не хочу прожить свою жизнь, как она. – Она взяла вышивку и нежно провела указательным пальцем по контурам фигур. – Я так долго жила в тени отца, что сама чуть не стала тенью. – Она глубоко вздохнула и подняла на него глаза. – Вот почему я поехала тебя искать… а моя мать так и не нашла своего мужа.
Симон тихо выругался.
– Насколько я помню, она считала, что он ее предал, – заметил он. – Разве я тебя не предал?
Матильда не отвела глаз.
– Я поехала в Эвр, чтобы это выяснить.
– Могла спросить у меня.
– Если бы ты был в Жизоре, спросила бы, скорее всего при помощи больших ножниц. Так или иначе, я отправилась вместе со своей яростью в Эвр. – Заметив беспокойство в глазах Симона, она улыбнулась, хотя глаза ее были прищурены, как у кошки. – Зря боишься. Сестра Сабина жива и невредима. Пожалуй, нельзя сказать, что мы встретились и расстались как лучшие друзья, но мы поняли друг друга. Она рассказала, что между вами было.
Его бледное лицо внезапно ярко вспыхнуло.
– Я не горжусь своим поступком, но я сделаю что смогу, чтобы все исправить. Ребенок же ни в чем не виноват. – Он взял ее руки в свои. – Мой долг – найти ему место в своем доме и в своем сердце. Я пойму, если ты этого сделать не сможешь, но я попрошу тебя попытаться.
– Это и мой долг, – повысила голос Матильда. – Разумеется, я постараюсь. – Что касается долга, тут ее научили всему и, кстати, тому, что только выполненный долг сохраняет мир и покой. – Ты все еще ее хочешь? – тихо спросила она. – Ты совсем не жалеешь, что она приняла обет?
Симон покачал головой.
– Это было пламя, разгоревшееся единожды и загашенное по обоюдному согласию. Я хочу тебя.
– Правда? – Она вгляделась в его лицо.
Он сжал ее руку своими руками – здоровой и раненой.
– Я захотел тебя сразу, когда увидел в саду в Нортгемптоне, и с тех пор это желание не угасало. Никогда. И во мне говорит вовсе не придворный, который хочет втереться в доверие.
– А кто? – прошептала она. Их губы почти касались. – Скажи мне, Симон. Мне нужно знать.
– Человек, который любит свою жену до беспамятства, – ответил он. – За ее мужество, за ее любовь и умение прощать. За все, что в ней есть.
Матильда вздохнула и прижалась губами к его губам. Поцелуй был нежным и страстным, отчаянным и радостным, и, когда их губы разомкнулись, оба с трудом дышали.
