Перл Бак - Гордое сердце

«Я выполню его из мрамора, чистого, без каких-либо прожилок», — раздумывала она торжественно и возвышенно. Она видела его уже завершенным и даже слышала его голос. Она забыла о глине, падающей в могилу, на губах ее блуждала улыбка.

Блейк сказал ей, чтобы она приехала домой первым поездом, но это не вышло. Когда все вернулись в пустой дом, дети посмотрели друг на друга, не зная, что делать. И в эту минуту Сюзан почувствовала нарождающееся из пустоты желание:

— А что, если мы все соберемся и на пару дней переедем на нашу ферму? — осторожно, словно боясь спугнуть его, сказала она.

Джейн без колебаний ответила:

— Это отличная идея, мадам, если вам нужно знать мое мнение. Там нам не будет так плохо. Летом, как обычно, я там все прибрала.

— Это было бы замечательно, мама! — воскликнул Джон.

— А я уже и вообще не помню, как там все выглядит, — сказала Марсия.

Миссис Гейлорд только вздохнула:

— Мне теперь все равно, где я буду находиться.

Они тотчас погрузили в автомобиль постельное белье и еду и незамедлительно отправились в путь.

В последний момент их застал звонок Люсиль.

— Сегодня вечером я к вам приду — в первый же вечер хуже всего. Я помню это с маминой смерти. В первую ночь человек сильнее всего чувствует утрату…

— Но мы сейчас уезжаем на ферму, — сказала Сюзан и, не дожидаясь ответа, повесила трубку. Затем она быстро заперла двери и побежала к машине. Всем пойдет на пользу, если они займутся хозяйственными делами: постеланием постелей, уборкой и приготовлением пищи — такие будничные, но необходимые занятия принесут им облегчение. Завтра она и мать убедит, чтобы та занялась чем-нибудь, а дети всегда найдут себе дело по душе. Она позволит им на несколько дней пропустить школу. Сюзан нуждалась в их присутствии. Они проехали по самой окраине города, затем по дороге, по которой она шла в последний раз, когда заболел Марк, и вверх по заросшему травой склону. На фоне темного вечернего неба у них над головами сплетались голые ветви деревьев. Луна еще не взошла, но звезды были видны. И вот они уже были возле знакомой двери; Джейн вытащила из своей сумки большой железный ключ.

— Я думала, что схожу сюда хотя бы одна, поэтому и ключ взяла.

Сюзан вошла в дом первой.

— Подождите, — остановила ее Джейн. — Я тут хорошо ориентируюсь. Вот тут, в холле, я оставила лампу на столе и спички тоже — в твердой коробочке, чтобы до них не могли добраться мыши.

Лампа ярко осветила холл, и все принялись осматриваться.

— Я уже вспоминаю, — произнес Джон с некоторым удивлением.

— А я еще нет, — сказала Марсия. — Здесь так забавно.

Но Сюзан не слушала ее. Она думала: «Мне придется написать Блейку. Мне придется объяснить ему, что теперь мне необходимо заняться работой и выполнить ее я смогу только здесь». Сюзан отчетливо осознала, что статую отца она решительно не смогла бы сделать в ателье на той шумной улице, переполненной людьми. Отец никогда не был там у нее и, если бы она работала там, то его образ ускользнул бы от нее. Но здесь все иначе — она может работать в тишине, в большом пространстве. Здесь она стояла на родной почве, словно наконец обрела свой дом.

Часть VI

Сюзан писала Блейку каждый день. Она сообщала ему о том, что постепенно обнаруживала в себе. Прежде всего она написала: «На некоторое время я останусь тут, пока мой замысел не обретет окончательную форму. Ты, наверняка, поймешь, что определенный образ на определенном месте я вижу яснее, чем в ином месте. Папу я вижу здесь».

Блейк ответил: «Понимаю, это естественно». А затем, не в силах совладать с собственным сердцем, написал: «Я вырезал для тебя все критические отзывы о выставке. У всех критиков было, что сказать, как я и предполагал после статьи Барнса. В общем и целом все у тебя вышло совсем неплохо — естественно, они констатировали, что твоя работа достойна признания, потому что творчество женщины, работающей в области скульптуры, должно быть подвержено особой оценке».

Сюзан вообще не было важно их признание, и она так прямо и ответила Блейку. Вскоре прибыл мраморный блок — его она заказала по телеграфу. Она теперь начинала новую работу. Что было, то было. Сюзан не понимала, почему она так легко забывает прошлое, как только ее охватывает страсть к творчеству, но она безропотно подчинялась этой страсти.

Джейн убиралась и готовила, а мать начищала серебро и переделывала шторы, время от времени принимаясь плакать, но тут же переставала, когда кто-нибудь приходил к ней, чтобы выслушать ее рассказы о том, что она некогда говорила и что отец на это отвечал…

Джон доверился Сюзан:

— Я, наверное, буду вырезать дедушку, мама. Как ты считаешь, вишневое дерево подойдет? Я нашел отличный сухой кусок в риге. Ты могла бы мне немного помочь, когда я буду его рисовать?

И только Марсия была неспокойна.

— Мне нечего делать, — повторяла она на протяжении всего дня. — Если мы пойдем в школу только после Рождества, что я тут буду делать целыми днями?

А Сюзан со дня на день откладывала отъезд. Она ходила из комнаты в комнату, смотрела из окон на поле, холмы, небо, размышляла и строила планы. Она думала о Марке: не предстанет ли он перед ее мысленным взором здесь, в этом доме, во всей полноте, но этого не случилось. Он ушел, но его жизнь навсегда останется частью ее жизни также, как и все, что она когда-либо пережила. Старые друзья, приходившие навестить ее, спрашивали: «На сколько ты останешься здесь, Сюзи?» — «Не знаю», — отвечала она. Иногда они приносили ей несколько сплетен. «Сюзан, ты помнишь Трину? Ее муж всегда бегал за другими, ну и она, в конце концов, несколько лет тому назад покончила самоубийством. Он снова женился, а та оказалась еще большей шалавой, чем он сам, так что теперь пришла его очередь сходить с ума. А мы тут все думаем, что так ему и надо».

Сюзан шла своим собственным путем, и все же, когда она встречалась с ними, они расстанавливались по своим старым местам в ее жизни. Все, что у нее когда-либо было, оставалось с ней навсегда.

Однажды ей написал Дэвид Барнс: «В январе у меня будет выставка в Нью-Йорке, а после я возвращаюсь во Францию навсегда. «Титанов» я доделал. Возвращаться к ним я не собираюсь. У меня такое чувство, словно меня свергли с Олимпа. Я так долго жил с богами, что уже не в состоянии смотреть на жизнь человеческими глазами. Вы в начале великого пути. Критики не знают, нравятся им ваши вещи или нет, так что они о вас не забудут. Но вам надо идти дальше по вашему пути. Для достижения цели вам никто не нужен. Сообщите мне, вернетесь ли вы в Нью-Йорк…»