Укрощение королевы - Грегори Филиппа
– Какой сегодня был красивый день, – умиротворенно говорит король. – Сам Господь благословляет эту прекрасную страну.
– Да, мы воистину благословлены, – тихо соглашаюсь я, и Генрих улыбается так, словно в удивительной красоте солнца и мерцающей реки была только его заслуга.
– Я приду на ужин, – говорит он мне. – А после ужина ты можешь прийти в мои комнаты, и ты должна будешь поделиться со мною своими мыслями, Кейт. Мне нравится слушать о том, что ты читаешь и о чем думаешь. – Увидев, что я опять побледнела, он снова смеется. – Ах, Кейт, тебе нечего бояться. Я научил тебя всему, что тебе надо было знать, разве не так? Разве ты читаешь не мои переводы? Ты же моя драгоценная жена, ведь так? Мы же друзья?
– Да, конечно, конечно, – говорю я и кланяюсь, благодаря за приглашение.
– И ты можешь попросить меня о чем хочешь. Что угодно, маленький подарок, маленькая любезность с моей стороны – все тебе будет предоставлено по твоей просьбе, любимая.
Я не могу решиться. Хватит ли мне отваги заговорить об истерзанной женщине в Тауэре, об Анне Эскью, ожидающей решения своей судьбы?
Он сказал, что я могу просить его о чем угодно и что мне нечего бояться.
– Ваше Величество, есть кое-что, – начинаю я. – Для вас это ничто, но для меня это желание будет очень много значить.
Генрих поднимает руку, чтобы остановить меня.
– Дорогая, мы, кажется, выяснили сегодня, что между мужем и женой, между мной и тобой не должно стоять ничего, даже самой малой малости. Если это желание важно для тебя, то и для меня оно тоже важно. Тут не о чем говорить. Тебе не надо меня упрашивать, мы с тобой едины.
– Речь об одной моей подруге…
– У тебя нет большего друга, чем я.
Я понимаю, к чему он клонит.
– Мы едины, – повторяю я.
– Это священное единство, – говорит он.
Я склоняю голову.
– Скрепленное любящим молчанием.
* * *– Она мертва, – жестко говорит Нэн, когда мне причесывают волосы перед ужином.
Движение жесткой расчески по моим волосам и рывки кажутся мне частью этого известия. Я не делаю замечания Сюзанне, служанке, которая причесывает меня с той же нежностью, которая отводится кобыле, перед тем как ее отводят к жеребцу. Моя голова рывками дергается то в одну сторону, то в другую. Я вижу свое отражение в зеркале: белая кожа, боль в глазах, губы в синяках.
– Кто? – спрашиваю я. Но мне уже известен ответ.
– Анна Эскью. Я только что получила известия из Лондона. Екатерина Брэндон сейчас живет в своем доме, и она отправила мне записку. Ее убили этим утром.
Я начинаю задыхаться.
– Боже, прости их! Боже, прости меня! Боже, отправь ее душу в рай!
– Аминь.
Я жестом отправляю Сюзанну, но Нэн говорит:
– Ты должна закончить с прической. Твои волосы должны быть уложены под арселе. И ты должна прийти на ужин, что бы ни случилось.
– Как можно? – спрашиваю я.
– Ты должна, ради нее, потому что она умерла, так и не произнеся твое имя. Ради тебя она приняла пытки и смерть, чтобы ты могла выходить на ужины – и, когда у тебя снова появится такая возможность, защищать реформу Церкви. Она знала, что должна была защитить твою свободу, чтобы ты могла говорить с королем, даже когда все остальные защитники реформы уже мертвы. Даже если ты потеряешь нас всех, одного за другим, и останешься последней, ты должна спасти реформу. Иначе она умерла напрасно.
Я вижу ужас на лице Сюзанны, отраженном в зеркале.
– Всё в порядке, – говорю ей я. – Сделай вид, что ты ничего не слышала.
– Но ты должна исполнять отведенное тебе, – говорит Нэн. – Анна умерла, так и не признав, что была знакома с кем-либо из нас, чтобы мы сохранили возможность свободно мыслить, говорить и писать. Чтобы ты продолжила нести факел.
– Она страдала, – и это уже был не вопрос. Анна была в пыточной Тауэра, наедине с тремя мужчинами. Ни одной женщине не приходилось еще проходить через подобное.
– Да благословит ее Господь. Ее так сильно изломали, что она не могла сама идти на костер. Джон Ласселс, Николас Белениан и Джон Адамс были сожжены вместе с нею, только мужчины дошли до своих шестов сами. Пытали только ее. Охранникам пришлось нести Анну, привязанную к стулу. Говорят, ее ноги выглядели так, словно были развернуты назад, и локти с плечами выдернуты из суставов. Ее спина тоже была изломана, и шея не могла держаться.
Я роняю голову на руки и закрываю глаза.
– Господи, помилуй!
– Аминь, – говорит Нэн. – Королевский посланник принес ей предложение о помиловании, уже когда ее стул привязывали к костру.
– Нэн! Так она могла отречься!
– Они хотели только услышать твое имя. Если б она его назвала, ее бы тут же сняли.
– Господь всемилостивый, прости меня!
– Она слушала проповедника, читавшего проповедь перед тем, как они принесли факелы и подожгли костры, и говорила «аминь», только когда с ним соглашалась.
– Нэн, я должна была что-нибудь сделать!
– Ты не смогла бы сделать большего, чем уже сделала. Правда, большего не мог бы сделать никто из нас. Если б она хотела избежать смерти, то сказала бы им то, что они хотели услышать. Они достаточно ясно дали ей понять, что им нужно.
– Просто мое имя?
– Все это было задумано только ради того, чтобы они могли представить тебя королю еретичкой и убить.
– Ее сожгли?
Какая же это, должно быть, страшная смерть… Привязанная к шесту, вокруг ног собраны вязанки хвороста, густой дым и пламя, растворяющиеся в дымном воздухе лица погруженных в молитву родных и близких, треск, с которым занимаются твои волосы, затем платье – а затем всепоглощающая боль. Я не выдерживаю и начинаю плакать, вытирая глаза. Я не могу себе даже представить, что чувствует кожа, когда на ней вспыхивает одежда.
– Екатерина Брэндон послала ей мешочек с порохом, который Анна спрятала в одежде. Когда пламя разгорелось, он взорвался, и ей оторвало голову. Ей не пришлось долго мучиться.
– Это все, что мы для нее сделали? На что мы оказались способны?
– Да.
– Но ее руки и ноги были привязаны к стулу. Выходит, ей пришлось повязать мешочек на шею?
– Да. То есть совсем избежать страданий ей, конечно, не удалось. Я лишь хочу сказать, что ей не пришлось… жариться заживо.
Эти простые слова ломают меня окончательно. Меня рвет. Я опускаю голову на стол, рядом с серебряной расческой, забрызгав рвотой и их, и стеклянные флаконы. Затем встаю и отворачиваюсь от стола. Без единого слова Сюзанна убирает за мною, приносит салфетку, чтобы вытереть мне лицо, и эля, чтобы я могла прополоскать рот. Две служанки позади нее торопливо убирают рвоту с пола. Затем я снова сажусь перед зеркалом и вижу лицо женщины, ради спасения которой погибла Анна Эскью.
Нэн дает мне время прийти в себя.
– Я говорю это тебе сейчас, потому что об этом знает король – все это было сделано в соответствии с его приказом. Когда он придет к тебе сегодня вечером, то уже будет знать о том, что сегодня на костре сожгли одну из величайших женщин Англии. И когда мы пойдем на ужин, ее прах будут сметать с мостовой Смитфилда.
– Это невыносимо, – я поднимаю голову.
– Да, невыносимо, – соглашается сестра.
* * *Екатерина Брэндон возвращается ко двору такой бледной, что всем приходится поверить, что она вправду болела и поэтому отсутствовала. Она приходит ко мне и говорит:
– Анна так и не назвала вашего имени. Даже когда ей дали шанс избавить себя от смерти через сожжение. Даже тогда. Николас Трокмортон был на казни, и, когда они встретились глазами, она улыбнулась ему и кивнула, словно говоря: «Не бойся».
– Она улыбалась?
– Она сказала «аминь» после молитвы и улыбнулась. Он рассказывал, что зеваки в толпе пришли в ужас от того, как она умирала. Никто не издавал одобрительных криков, слышен был только долгий стон. Николас сказал, что это последняя женщина-проповедник, которую сжигают в Англии. Больше народ такого не потерпит.
