Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Восхождение царицы
Даже в ночном полумраке я увидела, что стены здесь не белые, а темно-зеленые, разрисованные гирляндами.
— Это собственная спальня Цезаря. Теперь она твоя, — сказал слуга. — Он отдает ее тебе.
В центре комнаты стоял покрытый тяжелой красной скатертью стол, где меня ждал поднос с фруктами, хлебом и кувшином вина. С одной стороны располагалась большая кровать с резными деревянными ножками, на ней лежало покрывало из тонкой шерсти. Вокруг — низкие кушетки, столики, изысканные подставки для светильников и много статуй. Значит, мой подарок порадует Цезаря, однако станет лишь пополнением и без того богатой коллекции.
Слуги зажгли множество фитильных ламп, напольных и укрепленных на стенах. Комнату залил свет, но на меня навалилась такая усталость, что осталось лишь одно желание: погасить все светильники и лечь.
Сон сморил меня мгновенно. Я понятия не имела, долго ли проспала, тем более что после длительного плавания для меня было непривычно не чувствовать под собой качки. Обилие новых впечатлений тоже сыграло свою роль. Потом меня пробудил слабый свет лампы над моей головой. Кто-то стоял рядом с кроватью и наблюдал за мной.
Я испуганно вздрогнула и села. Прежде чем я успела это сделать, крепкая рука взяла меня за плечо, а затем и другая, поставив лампу. Меня обняли.
— Я здесь, моя самая дорогая, моя любимая, — прозвучал в темноте мягкий шепот Цезаря.
Это казалось продолжением сна, но такого голоса не было больше ни у кого в целом мире. Рядом с ним, счастливая, я забыла о его долгом молчании. Я забыла про Эвною (почему же я упоминаю ее сейчас?), забыла его безличные, властные, холодные письма. Забыла все и с радостным криком кинулась ему на шею.
— Прости меня, я не мог встретить тебя, не мог даже написать приватное письмо, ибо каждое написанное мною слово становится достоянием гласности. Но я очень рад твоему приезду. Я надеялся, что ты почувствуешь все то, о чем мне нельзя говорить открыто.
Он поцеловал меня, и это было так, будто мы с ним не расставались или разлучились лишь на миг. Правда, «миг» вместил в себя одержанные им победы, поражения недругов, гибель великого множества людей. И вот человек, совершивший все это, сидел в темноте на моей постели, пробравшись сюда тайком, как нетерпеливый любовник.
— Я уже все простила, любимый, — заверила я его.
Такие простые слова после столь долгой разлуки. Потом я протянула руку и коснулась его лица, вспомнив о том, кем он теперь стал для Рима. Я спросила:
— Мой диктатор, обязана ли я повиноваться всем твоим приказам?
— Это обязаны делать только граждане Рима, — ответил он. — Ты свободна от моей власти. Мы с тобой должны повиноваться лишь нашим желаниям.
Я подалась вперед и поцеловала его, припав к жестким узким губам; я так часто вспоминала их.
— Стало быть, когда царица Египта целует диктатора Рима, в этом нет политики?
— Нет. Что бы ни говорили мои противники, здесь действуют исключительно любовь и страсть. Это целиком мое личное дело.
— Одна любовь, никакой другой причины?
— Да, клянусь. Пригласив тебя в Рим, я дал своим врагам пищу для пересудов. У меня нет политической цели; мудрый политик никогда бы так не поступил. Твое появление возбудит зависть и развяжет языки записным ревнителям морали. — Он покачал головой. — Но мне все равно. Радость снова увидеть тебя с лихвой возмещает все потери.
Он поцеловал меня так страстно, что пропало желание продолжать разговор и сопротивляться ему. Он воспламенял во мне всепоглощающую страсть, отключавшую способность мыслить. Его гений всегда заставлял меня забыть о разуме, об осторожности и полностью отдаться его порывам.
Я пробежала пальцами по его плечам, ощущая под швом туники твердые мускулы. Он только что вернулся с войны, и солдатская жизнь выжгла из его тела все признаки расслабленности, превратив в такое же гладкое отточенное оружие, как меч легионера. В руках и плечах не ощущалось ничего похожего на нежность, зато нежны были его слова, а голос полон ласки.
Проводя пальцами по груди Цезаря, я ощущала: она больше напоминает кожаный панцирь, защищающий тело солдата, чем самую уязвимую, нуждающуюся в защите плоть. Правда, в отличие от брони, грудь его вздымалась и опадала при дыхании. Под «панцирем» билось сердце. Его дыхание участилось от моих прикосновений, потом он вздохнул и расслабился.
— Ты здесь, и все хорошо, — сказал Цезарь.
Слегка повернувшись на краю постели, он взял мое лицо в обе ладони и долго — так долго, что я почти растерялась, — рассматривал мои черты в тусклом свете лампы. Казалось, его темные глаза ищут в глубине моих нечто, пребывающее за пределами зрения.
— Да, это воистину она, — наконец произнес он.
«Кто? — хотела я спросить. — Какая „она“?»
Как жрец, воздающий почести божеству, он склонился и по очереди поцеловал мои плечи, затем ключицы, потом добрался до ложбинки на шее. Губы его были легки, их касание ощущалось как порхание крыльев бабочки, и кровь рвалась им навстречу. Один, два, три раза он целовал ложбинку, с каждым разом все дольше, пока не впился в нее губами с жадностью, вызывая во мне почти болезненное желание. Я откинула голову; мое тело вожделело большего. Мне хотелось, чтобы поцелуи продолжались вечно, и сама я не в силах была оставаться безучастной.
Я повернула голову, принялась целовать его шею, подбираясь к уху, и пробежала пальцами по спине. Туника! Нужно избавиться от нее, она стоит между моими руками и его плотью — его чудесной плотью, которой я жаждала коснуться. Я потянула ткань, пытаясь стащить ее. Цезарь приостановил ласки и тихо рассмеялся.
— Я счастлив угодить тебе, — молвил он. — Но не хотел бы иметь полководца, так рвущегося в бой. Если начать атаку раньше, чем готовы войска, сражение можно проиграть.
— А ты не готов к сражению? — спросила я.
Я смутилась и оставила его рукава в покое.
Цезарь поцеловал меня в губы.
— Мое сладкое дитя, это же не сражение. Боги свидетели — ничего похожего!
Он слегка подался назад, нежно развязал тесемки на плечах моего платья, склонился и стал целовать обнажившиеся груди с возрастающей страстью, доводя меня до безумия. Я прижала его к себе и увлекла на подушки. У него вырвался хриплый глубокий вздох, сердце забилось чаще.
— Туника, — пробормотала я.
Ее ткань собиралась складками по спине Цезаря.
Он сел, стянул через голову одежду, а потом освободил меня от платья, дабы ничто не разделяло наши тела.
Кровь во мне закипела, разрывая жилы, однако Цезарь не откликнулся на мою страсть немедленно. Он стал покрывать поцелуями мои грудь и живот с медлительной чувственностью, заставлявшей стонать от страсти, особенно когда он добрался до моих сосков и стал ласкать их губами с нежностью, как ребенок. У меня перехватило горло, я чувствовала, что задыхаюсь. От нетерпения у меня вырвался протяжный прерывистый крик.
