Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе
– Итак, давайте рассказывайте всё сначала.
– Тут нечего долго рассказывать! В общем, ничего особенного. Просто мадемуазель Сержан хотела бы… она считает… думает, что эти уроки английского мешают мне проверять тетради и мне приходится ложиться спать слишком поздно.
– Послушайте, не тяните резину, говорите начистоту. Она больше не хочет, чтобы вы сюда приходили?
Я дрожу от волнения и даже зажимаю руки коленями, чтобы они не ходили ходуном. Эме теребит обложку, та отрывается, Эме поднимает глаза, в которых снова оживает страх.
– Да, не хочет, но она не сказала этого так прямо, как вы. Клодина, послушайте меня немного.
Но я больше не слушаю, сердце моё разрывается от горя. Сидя на низкой табуретке, я обнимаю Эме за тонкую талию и умоляю:
– Милая, не бросайте меня. Если бы вы знали, какое это для меня будет горе. Найдите какой-нибудь предлог, придумайте что-нибудь, но приходите ко мне снова, не оставляйте меня. Одно ваше присутствие наполняет меня радостью. А вам со мной разве не хорошо? Неужели я для вас всё равно что Анаис или Мари Белом? Милая, приходите ещё заниматься со мной английским! Я так вас люблю… я говорила этого, но теперь вы и сами видите! Пожалуйста, приходите ещё. Не побьет же вас эта рыжая злодейка!
Я трясусь, как в лихорадке, и ещё больше нервничаю оттого, что Эме не разделяет моего волнения. Она гладит мою голову, покоящуюся у неё на коленях, и изредка вставляет прерывающимся голосом: «Моя Клодиночка!» Тут глаза её увлажняются и она лепечет сквозь слёзы:
– Я всё вам расскажу. Какое несчастье, вы надрываете мне душу! Так вот, в прошлую субботу я заметила, что мадемуазель Сержан со мной любезней обычного, и подумала, что она привыкла ко мне и теперь оставит нас обеих в покое, – я обрадовалась и повеселела. А потом, к концу вечера, когда мы за одним столом проверяли тетради, я поднимаю голову и вижу в её глазах слёзы: она смотрела на меня так странно, что я растерялась. Она тут же встала и пошла спать. Весь следующий день она окружала меня всевозможными знаками внимания, а вечером, когда мы остались одни и я уже собиралась пожелать ей спокойной ночи, она вдруг спрашивает: «Значит, вы действительно так любите Клодину? И она, разумеется, отвечает вам взаимностью?» Не успела я рта раскрыть, как она, рыдая, опустилась на пол у моих ног. Потом взяла мои руки и наговорила мне столько всякого, что я просто оторопела…
– Чего «всякого»?
– Ну например: «Дорогая, разве вы не видите, что убиваете меня своим равнодушием? Ах, милочка, неужели вы не замечаете, как сильно я вас люблю? Эме, я так завидую этой безмозглой Клодине, ведь она с приветом, а вы так с ней нежны… Не отталкивайте меня, полюбите хоть чуть-чуть, и я буду для вас такой нежной подругой, что вы и представить себе не можете…» И она словно насквозь прожгла меня взглядом.
– Вы ничего ей не ответили?
– Ничего! Я не успела! Ещё она сказала: «Или вы думаете, что этими уроками английского языка вы приносите Клодине пользу, а мне радость? Я слишком хорошо знаю, что вам там не до английского, я готова рвать на себе волосы каждый раз, когда вы уходите! Не ходите туда больше, не ходите! Через неделю Клодина забудет об этих занятиях, а я буду любить вас такой любовью, на которую она не способна!» Уверяю вас, Клодина, я уже не соображала, что делала, она словно заворожила меня своим безумным взглядом. Вдруг вся комната закружилась, у меня помутилось в глазах, две-три секунды, не больше, я ничего не видела, слышала только, как она в панике причитает:. «Какой ужас… Бедняжка! Я испугала её, как она побледнела! Эме, дорогая!» Лаская, она помогла мне раздеться, я тут же забылась таким глубоким сном, будто весь день прошагала… Клодиночка, ну что я могла сделать!
Я потрясена: эта неистовая рыжая тётка не знает удержу. Но в глубине души я не очень удивляюсь, всё к тому и шло. Ошеломлённая, я стою перед Эме: это маленькое хрупкое создание околдовано злой фурией, и я не знаю, что сказать. Эме вытирает глаза. Сдаётся мне, что её печаль иссякает вместе со слезами. Я спрашиваю:
– Но вы сами, вы совсем её не любите, правда?
Она отводит глаза.
– Нет, конечно, но она, по-моему, и вправду меня очень любит, а я и не подозревала.
У меня сердце сжалось от этих слов, всё же я не дура и понимаю, что она хочет сказать. Я отпускаю её руки и встаю. Что-то сломалось. Раз она даже не хочет подтвердить, что по-прежнему держит мою сторону, и явно не договаривает, значит, скорее всего, между нами всё кончено. Пальцы у меня ледяные, а щёки горят. Повисает напряжённая тишина, но я её прерываю:
– Дорогая моя, ясноглазая Эме, умоляю, придите ещё раз, мы закончим месячные занятия. Может, она разрешит?
– Разрешит, я попрошу.
Она ответила не задумываясь, уверенная в том, что теперь добьётся от мадемуазель Сержан чего угодно. Как быстро она отдаляется от меня и как быстро та, другая, одержала верх! Презренная Лантене! Её, как драную кошку, прельщает благополучие. Она сразу смекнула, что дружба начальницы принесёт ей больше выгод, чем моя. Но я не стану ей этого говорить: пожалуй, она откажется прийти в последний раз, а я всё же сохраняю смутную надежду. Час пролетел. Уже в коридоре я на прощанье в каком-то отчаянии страстно её целую. Оставшись одна, я удивляюсь, что мне вовсе не так грустно, как я ожидала. Я думала, что забьюсь в нелепой истерике, однако в эту минуту мне скорее жутко холодно…
За столом я вывожу отца из задумчивости:
– Знаешь, папа, эти уроки английского…
– Да, ты правильно делаешь, что берёшь уроки.
– Послушай же, я решила их отменить.
– Они тебя утомляют?
– Раздражают.
– Тогда не занимайся.
И он возвращается к размышлениям о своих мокрицах. Прерывал ли он их вообще?
Ночью мне не давали покоя дурацкие сны – мадемуазель Сержан в виде фурии со змеями в рыжих волосах лезла целоваться к Эме Лантене, а та с криком убегала прочь. Я пыталась прийти к Эме на выручку, но Антонен Рабастан в нежно-розовой одежде не пускал меня, держал за руку и говорил: «Послушайте же, как я пою романс, я от него без ума». И пел баритоном:
Друзья, меня похоронив.Взрастите иву над могилой…[5]
на мелодию «Когда я гляжу на колонну, я горжусь тем, что я француз». Ерунда какая-то, я ни капельки не отдохнула!
В школу я прихожу с опозданием и гляжу на мадемуазель Сержан с подспудным удивлением: неужели эта вот рыжая тётка благодаря своей смелости и впрямь взяла надо мной верх? Она посматривает на меня лукаво, почти насмешливо, но я, усталая, удручённая, не склонна принимать вызов.
Когда я покидаю класс, Эме строит малышей (кажется, что события вчерашнего вечера привиделись мне во сне). Я говорю «здрасьте». Вид у неё тоже утомлённый. Мадемуазель Сержан поблизости нет, и я останавливаюсь.
