Барбара Форд - Рождество в Индии
Я долго всматривалась в Шиву. Он олицетворял вечную схватку между жизнью и смертью. Поэтому в нем как бы воплощались несколько богов. Он был и свирепым, грозным Рудром, и не знающим пощады Кали, но вместе с тем и милосердным Шанкаром, и защитником всех людей Пашупой.
Обо всем этом я узнала гораздо позже…
Я долго стояла и всматривалась в Шиву.
У подножья скульптуры был сооружен пандал, оплетенный цветами. Это было место для совершения обрядов. Держа в руках сосуды со священным маслом, у пандала собрались брахманы, пуррочиты, гуру. Зазвонили колокольчики и появился вождь Шибу со своим пятилетним сыном. Мальчика усадили на циновку у пандала. Он, словно кого-то благославляя, протянул руки. К нему подошел брахман и подрезал ножницами ногти на руках и на ногах, а волосы на голове остриг, оставив лишь небольшой пучок на макушке.
Брахманы умастили свои лбы священным маслом, пропели в честь Шивы гимн:
— Ты танцуй, танцуй,Свирепый Шива!
Затем мальчика вывели во двор храма. Я вышла следом.
Сверкала на солнце вода в реке. Вокруг росли высокие веерные пальмы. В их кронах резвились маленькие обезьяны. Одна из обезьянок прыгнула мальчику на плечо и дружески погладила пучок волос на его макушке.
Раздался звон колоколов, и брахманы стали читать очистительные мантры. Затем вождь Шибу разделся сам и, раздев мальчика, вошел с ним в пруд, чтобы совершить обряд очищения.
После этого все вернулись в храм. Другие священнослужители-индусы уселись на циновках напротив статуи Шивы и зажгли сандаловые палочки. Аромат распространился по всему храму.
Вождь, взяв с золотого подноса веревочку, сплетенную из трех ниток и обозначающую тримурти, запел гимн. Его пение сопровождалось приглушенным гулом барабанов и звоном колокольчиков. Затем он опоясал веревочкой талию мальчика. С этого момента он стал брахмагарием — учеником. Двенадцать лет ему предстояло изучать веды — священные книги индуизма. Затем вождь Шибу окурил мальчика ароматной амброй и увел.
Через минуту мальчик вернулся. Индусы стали складывать у его ног подарки.
После окончания обряда вождь Шибу пригласил меня на трапезу в другой храм.
Мы двигались медленно, в глубоком молчании, по пальмовой аллее. У дверей храма нас встретили индианки, одетые в белые сари. Они посвятили себя тримурти. Это были либо вдовы, либо те женщины, которые не могли рожать. Женщины надели на меня гирлянду цветов и проводили внутрь храма.
В одной из ниш на ковре были приготовлены угощения. На громадных серебряных подносах возвышались горы жевательной массы из ароматного сандалового крема и растертых листьев бетеля с сушеными орехами. В вазах красовались оранжевые апельсины, огромные плоды манго, ароматные финики и гроздья бананов.
Прямо напротив меня была статуя Шивы, сидящего в позе лотоса. Угрюмое, задумчивое лицо, губы сжаты, на шее ожерелье из черепов.
— Отчего у него такой суровый вид? — спросила я тихо у одной из индианок.
— Могучий Бог размышляет о быстро текущем времени и о смерти, миссис, — ответила она, сложив ладони.
Молча и сосредоточенно сидела я вместе со всеми. Тем временем женщины разложили на банановых листьях нейведию, любимое блюдо индусов, дали каждому по большому хрустальному бокалу хмельной соты и пригласили угощаться.
Я присмотрелась к окружавшим меня женщинам. В носу у них поблескивали золотые кольца, кольца сверкали также на пальцах рук. Волосы — гладко причесаны на пробор. Все женщины храма были на редкость красивы.
Когда я поела, одна из женщин предложила мне глиняную трубочку. Трубочка была набита какой-то травой, которую индусы очень любили. Я сделала несколько затяжек и впала в какое-то блаженное состояние.
Я услышала музыку, необыкновенную, божественную музыку. Нежная мелодия возводила на небо дневное светило, ее звучание как бы вовлекало в себя звездные хоры… Перед моими глазами сверкали во всем великолепии миллионы звезд…
Передо мной всходило и заходило солнце. Словно бестелесное облако, я парила в вышине, мои волосы развевались, как звездная пыль, как чуткое нежное пламя…
Я летела к звезде, озарявшей утро…
И видела, как внизу деревья окаймляли берег, их тени плавно поднимались по склонам гор, уходили в глубь побережья, а вода омывала прибрежную кромку песка… Мне казалось, что я проникла в самую суть, в сокровенный смысл бытия. «Беззвучная музыка космоса», — кто-то прошептал мне эти слова, улыбнувшись знакомой улыбкой. Бескорыстно-отрешенной, странно-трогательной, зябкой, ясной была эта улыбка, в ней была невыразимая тоска, порыв и призыв унестись навеки в несказанную глубокую даль небес…
Глава 12
Протекающая возле нашей фермы река была так красива, что я полюбила ее с первого взгляда. Совсем мелкая, глубиной по колено или по пояс. Из воды выступали большие камни. Лишь у подножья скал, где паслись отары овец, было по-настоящему глубоко. Там, на каменистых отмелях, гнездились чайки, а еще дальше, на недоступной людям территории, жили стаи белых и розовых лебедей.
День был жарким. Веял легкий ветерок. «Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь сейчас разделил со мной мое одиночество!» — подумала я, выходя из воды на берег.
На ум мне пришли строчки стихов, которые я впервые услышала из уст Джона Стикса. Они на всю жизнь останутся у меня в памяти.
— Одна на крыше взор свой обращаю на север.Молнии сверкнули ввечеру —То отблески шагов твоих — я знаю.Вернись, любимый, или я умру… —
прочла я вслух и, усевшись на коня, поскакала в гору, в глубь лесной чащи.
Сверху открывался живописный изгиб реки.
Я видела двоих ребятишек, резвящихся на берегу. Рядом проходила темнокожая пожилая женщина.
Ребятишки, увидев ее, сразу же плюхнулись в реку и стали самозабвенно барахтаться в воде.
Я остановила коня и подумала, что если на этой земле все настолько покойно, то, наверное, и бояться мне нечего. Вряд ли в лесах могли водиться дикие звери. Я набросила ремень ружья на луку седла и, привязав лошадь к дереву, отправилась в чащу по узенькой извилистой тропе.
Я думала об индусах и о нас, приехавших в эту удивительную страну с далекого запада. «Насколько мы равнодушней к чужому страданию, хотя исповедуем христианство, — думала я, — насколько равнодушней к своему «я», к человеческой душе…
…Иногда мы делаем добро, заботясь о материи, о больных и слабых, часто бываем способны сострадать… Но все это — компромисс…»
Да, все наши добрые деяния показались мне теперь компромиссом. Как мне хотелось быть по-настоящему кому-то нужной. Как хотелось предать себя в руки справедливости, и пусть поздно, но по-настоящему пожертвовать собой во имя чего-то или кого-то…
