Юрий Татаринов - Посланник Аллаха
— Передай наместнику, что я сам приду к нему, — неожиданно сообщил гонцу Баты-хан. — Пусть ждет. Я буду под Новогородком со своим войском через три дня.
Кара-Кариз пошевелил плечами, как бы давая понять, что осуждает это неожиданное решение, — отклоняться от намеченного направления было не в правилах его господина, — но возражать не стал. Он тоже, как и все, устал от бесконечного, каждодневного, изнуряющего передвижения, от суеты и погони. Мозг его был утомлен и нуждался в отдыхе. Сама пора года говорила о необходимости затаиться, дать передышку уму и телу. Следуя скорее позывам тела, чем подсказкам ума и интуиции, слепой промолчал там, где должен был решительно воспротестовать...
В тот же вечер огромное, как безбрежное море, войско Баты-хана двинулось на север, в сторону Новогородка, и уже через два дня, к утру, доползло до величавой долины, окаймленной со всех сторон возвышениями. Небольшой конный отрад, заранее высланный вперед и нашедший это чудесное место, проводил войско до самой цели.
Долина удовлетворяла всем требованиям настоящего стана: посреди нее протекала быстрая чистая речка, а с возвышений, прятавших ее от неприятельских глаз, просматривались дали на многие версты. Новогородок находился всего в трех верстах от этого места. Так что если Швейбану действительно понадобилась бы помощь, он мог бы ее быстро получить. Кони вскоре были согнаны в табуны, а оружие — пики, палицы, луки и колчаны со стрелами — выставлено на видных местах. Воины занялись чисткой и починкой одежды, мытьем и приготовлением пищи...
Довольный выбранным местом и погодой, преисполненный радостного предчувствия от мысли, что на эти несколько дней его наконец-то отпустят заботы, Баты-хан вошел в только что установленный для него шатер и, как был (в своем излюбленном синем, с золотой вышивкой, длинном, до земли, платье), с удовольствием прилег на широкую, сопровождавшую его от самой Орды пуховую перину. Ноги его ныли, требуя покоя, а горячее сердце томилось желаниями, о которых светлейший уже начал забывать. Он был доволен, что люди его успокоены и что смерть, все время похода сопровождавшая его войско, на какой-то период ушла в иное место и домогательств от нее не предвидится. Седобородый китаец, раб Баты-хана, начал мерно помахивать перовым опахалом, создавая своими усилиями иллюзию прохладного ветерка...
Светлейший заснул. Но уже через час он опять был на ногах. Усталость, вызванная двухдневным переходом, как будто отступила. Повелитель почувствовал себя гораздо лучше. Боль в ногах притупилась. Он собирался было покинуть шатер, чтобы осмотреть местность, но тут вошел Багадур, слуга и главный телохранитель Баты-хана, дюжий плечистый воин, доложил, что прибыл Швейбан.
Едва Багадур успел сообщить об этом, как в шатер без всякого предупреждения, бесцеремонно, как и подобает любимцу, вошел наместник Швейбан.
Может быть, единственным, что отвращало Баты-хана от племянника, была зависть, ибо в годы юности светлейший не был таким красавцем, каким являлся Швейбан в свои двадцать. Наместник был красив не драгоценной серьгой в ухе, не нагрудником и подлокотниками, литыми из чистого серебра, не сапогами из толстой бычьей кожи с чудесными серебряными шпорами в виде пятиконечной звезды, он был красив своей юностью. На нем все так и блестело. Но, кажется, нарядись он в самую захудалую одежку, в какой-нибудь заношенный стариковский халат — и тогда ему все равно быть первым среди многих. Блестели его спадающие до плеч черные волосы, блестели узкие, живые, как ртуть, глаза, наконец блестело смуглое круглое лицо, украшенное родинкой на щеке. Курносый нос его, с вечно расширенными, как у жеребца, ноздрями, и добродушная улыбка на тонких устах источали больше, чем просто веселость, — они источали само желание жить! В море крови, стенаний и бед Швейбан не утратил чувства восторженности. Привыкший с детства видеть вокруг бойню и смерть, он ощущал себя в походах как на гулянке, как на пиру, оставаясь, правда, при этом всегда трезвым и собранным. Такая жизнь была его стихией, и он не собирался менять ее на другую...
— Дядя! — блеснув серьгой, с чувством воскликнул молодой наместник и, шагнув к светлейшему, крепко обнял его.
— Рад видеть тебя, мой мальчик, — искренне ответил хан, восхищаясь красотой племянника. — Только русская женщина и могла подарить миру такого красавца!
— Прости, прости! — пропустив мимо ушей похвалу, вдруг начал извиняться вошедший. — Я нарушил все твои планы!
— Всегда рад помочь, сынок. Я тоже был молод — знаю, как молодому необходима поддержка.
— Я рассчитывал, что ты пришлешь часть людей. А ты пришел сам. Теперь мне неловко...
— Перестань. Мною руководила не слепая любовь к родственнику, а сознание того, что тебе встретилось действительно что-то необыкновенное. Прежде ты не просил о помощи.
Они наконец уселись в мягкие широкие кресла. Заботливые рабы подняли над ними опахала.
— Эти земли, в которые мы вошли на пути в Польшу, — начал молодой наместник, — оказывается, объединились в новое государство. Местные называют его Литвой, и Новогородок — столица этого государства!
Молодой наместник надеялся удивить светлейшего. Кажется, эта новость и являлась главной причиной того, что он обратился за помощью.
— Я доподлинно узнал, — продолжал Швейбан, — что местный князь уже подчинил себе несколько соседних княжеств. Это уже не Киевская Русь, повелитель. Мы на территории другого государства.
Но светлейший не торопился удивляться. Он начал с расспросов:
— Почему князья объединились вокруг маленького города? Разве не нашлось другого, более крупного центра?
— Город действительно невелик, — ответил Швейбан. — Я бы взял его сам. Но крепость... Великий Киев не сравнится с ней — настоящее гнездо беркута. О неприступности этой крепости позаботились сами небеса... В недавнем прошлом Новогородок — окраинный город Руси. Но твои походы, повелитель, вызвали такое коловращение народов и государств, что нынче тут Русью и не пахнет.
— Надо поскорее разорить это гнездо, — сделал свой вывод Баты-хан.
Все-таки светлейший не придал особого значения сообщению племянника. Десятки государств и княжеств объединялись и распадались во время его походов и после, меняли столицы — все это никак не влияло на ту идею, которую он вынашивал и осуществлял. Баты-хан жаждал покорить половину мира. А потому ему было все равно, превратит ли он в руины столицу или просто возьмет очередную крепость. Иной городок с хорошей защитой держался куда дольше, чем знаменитая на весь мир столица. Светлейший знал, был убежден, что появление новых государств в эпоху разрушений не подкреплено настоящей силой, духом народа, что это появление обычно связано лишь с корыстным желанием отдельных более-менее энергичных и хватких князей и что народу по-настоящему все равно, в каком образовании государств жить, лишь бы был мир. В сообщении племянника его обеспокоило лишь известие о крепости, которая могла стать помехой на его пути. Всю жизнь проведя в походах, Баты-хан все-таки страшился того, что когда-нибудь встретит действительно неодолимую крепость. Мнительный, он чувствовал, что такая неудача повергнет его славу. Привыкнув побеждать, теперь, в зрелые годы, когда ему пора было подумать об окончании своих походов и об отдыхе, светлейший боялся любого, даже незначительного поражения...
