Элизабет Лоуэлл - Только ты
Рено медленно отодвинулся, отпуская Еву. Но он позаботился о том, чтобы она находилась очень близко и не успела сбежать. Ему надо быть начеку. Она обладает изумительным проворством и кошачьей ловкостью.
— Хорошо, gata, расскажи мне об испанском золоте.
— Меня зовут Ева, а не кошка.
Она дотянулась до лифчика, который Рено отложил в сторону, и взяла его.
— Говоришь, Ева? Я как-то этим не удивлен. Но я не Адам, поэтому не пытайся кормить меня яблоками.
— Это будет твоя потеря, а не моя, — пробормотала она. — Мне говорили, что мой яблочный пирог — лучший из всех к западу от Миссисипи и к северу от рубежа Мейсон—Диксон, а, может, и еще южней.
Ева торопливо застегивала лифчик неловкими пальцами. Она понимала, что едва избежала непоправимого.
И была благодарна, что этот искатель приключений держит слово.
— Меня больше интересует золото, чем яблочный пирог, — возразил Рено. — Ты помнишь это?
Он погладил Еву по бедру. Это выглядело и как ласка, и как угроза.
— Дон Лайэн был потомком испанских дворян, — быстро проговорила Ева.
Она посмотрела на его руку, затем ему в глаза, недвусмысленно напоминая ему об их сделке. Он медленно убрал руку.
— У одного из его предков имелось разрешение короля на поиски металлов в Нью-Мексико, — продолжила Ева. — Другой был офицером, которого прислали охранять золотой прииск, что разрабатывал иезуитский священник.
— Иезуит, не францисканец?
— Нет, это было до того, как испанский король изгнал иезуитов из Нового Света.
— Тогда это было очень давно…
— Первая статья журнала относится к 1530 или 1580 году, — сказала Ева. — Трудно определить. Чернила выцвели, и страница надорвана…
Когда Ева на некоторое время замолчала, Рено поднес руку к ее животу. Он развел пальцы, почти полностью закрыв его.
У Евы остановилось дыхание. Было такое впечатление, что он измеряет пространство, предназначенное для будущего ребенка.
— Продолжай, — сказал Рено.
Он понимал, что его голос прозвучал низко и хрипло, но ничего не мог с собой поделать, хотя и знал, как глупо было желать расчетливую девчонку из салуна.
Ее тепло сквозь кожу проникало в его кровь, заставляя забыть о том, что она всего лишь девчонка, которая использует свое тело как приманку.
Рено вздрогнул, заметив, что Ева ничего больше не говорит. Он взглянул ей в лицо и увидел, что она наблюдает за ним желтыми кошачьими глазами.
— Так быстро нарушаешь свое слово? — спросила Ева.
Рено сердито отдернул руку.
— Я думаю, что это должен быть 1580 год, — проговорила Ева.
— А может быть, 1867, — возразил Рено.
— Что?
Не отвечая, Рено посмотрел на тонкую материю лифчика, которая скорее оттеняла, чем скрывала прелестную грудь.
— Рено…
Когда он поднял глаза, Ева испугалась, что может проиграть в той опасной игре, которую ведет. Глаза у Рено были бледно-зеленые, и они обжигали.
— Сейчас 1867 год, — начал он, — мы на восточном отроге Скалистых гор, и я пытаюсь определиться, продолжать мне слушать сказки про испанское золото или взять то, что я выиграл в карты.
— Это не сказки! Это журнал! Там был капитан Леон и некто по имени Coca…
— Coca?
— Да! — торопливо ответила Ева. — Гаспар де Coca… И иезуитский священник. И кучка солдат.
Сквозь густые ресницы она внимательно наблюдала за Рено, молясь о том, чтобы он поверил ей.
— Я слушаю, — подтвердил он. — Не скажу, что терпеливо, имей это в виду, но слушаю.
Однако вопреки своим словам Рено слушал очень внимательно. Он неоднократно ходил по следу экспедиций Эспехо и Coca. Они обнаружили золотые и серебряные прииски, которые принесли им огромные богатства.
Затем эти прииски были «потеряны» задолго до истощения их недр.
— Coca и Леон получили лицензии на разработку приисков для короля, — сказала Ева, хмуря брови и пытаясь вспомнить все, что она узнала от Лайэнов и из старого журнала. — Экспедиция все время двигалась на север, к стране ютаев…
— Сегодня мы их называем ютами, — уточнил Рено.
— Coca шел за Эспехо… Эспехо был одним из тех, кто назвал страну Нью-Мексико, — торопливо продолжала Ева. — И еще он назвал дорогу от приисков к Мексике и обратно Старым испанским путем…
— Очень мило с их стороны писать все это по-английски, чтобы ты могла понять, — саркастически заметил Рено.
— О чем ты? — спросила Ева, бросив на него быстрый взгляд. — Они писали по-испански… Очень смешной испанский!.. Прямо какие-то дьявольские загадки приходится разгадывать…
Рено резко поднял голову. Наконец-то слова, а не тело Евы стали центром его внимания.
— А ты можешь читать старые испанские письмена? — с явным интересом полюбопытствовал он.
— Дон учил меня, пока его глаза не ослабели настолько, что он перестал разбирать слова. Я иногда читала ему, и он пытался вспомнить, что говорил ему об этих отрывках отец, а также дедушка.
— Семейные предания. Семейные сказки… Это одно и то же.
— Я потом записывала то, что дон вспоминал.
— А он не мог писать?
— В последнее время не мог. У него были больные руки.
Ева невольно переплела свои тонкие пальцы, вспомнив, как старики мучились от боли в холодную погоду. У донны руки были несколько получше, чем у ее мужа.
— Я думаю, что они провели много зим на золотых приисках, где было больше виски, чем дров, — добавила она хрипло.
— Ладно, Ева Лайэн. Продолжай рассказывать.
— Я не Лайэн. Они были моими хозяевами, а не родственниками.
Рено уловил, как изменился голос Евы и напряглось ее тело. Он задал себе вопрос, не утаивает ли она правду.
— Хозяевами? — переспросил Рено.
— Они… — Ева отвернулась.
Рено ждал.
— Они купили меня в сиротском поезде в Денвере пять лет назад, — проговорила она тихо.
Рено уже открыл было рот, чтобы бросить саркастическое замечание о бесполезности ее душещипательных сказок, но вдруг понял, что Ева вполне могла говорить правду. Лайэны действительно могли купить ее в сиротском поезде, словно кусок бекона.
Такие вещи случались и раньше. Рено уже слышал о подобном. Некоторые из сирот находили себе дом и семью. Большинство же оставались горемыками. Они работали, как волы, чаще не за деньги, а за кусок хлеба.
Рено медленно кивнул.
— Похоже на правду… Должно быть, их руки совсем плохими стали.
— Они еле могли сдать карты… Особенно дон.
— Они были шулерами?
Ева закрыла глаза, вспомнив пережитый позор и страх, когда ее впервые в этом уличили. Ей было четырнадцать лет. Она так нервничала, что карты рассыпались, когда она тасовала их. Поднимая карты, один из мужчин заметил легкие наколки на тузах, королях и дамах…
