Патриция Хэган - Любовь и слава

Патриция Хэган

Любовь и слава

Из всех страстей человеческих самой сильной является жажда славы.

Глава 1

Он был высокого роста и хорошо сложен. Под нещадными лучами яркого солнца поблескивали крепкие, вздутые мышцы обнаженной спины. Хлопчатобумажные брюки плотно обтягивали твердые, мускулистые бедра. Человек упорно шел за плугом, который изо всех сил тащил по сухой земле мул. Над мужчиной и животным назойливо жужжали насекомые. Ни малейшего дуновения ветра, только нависшая, как жгучий покров, все испепеляющая жара.

Черт бы побрал эту проклятую жару! Тревис Колтрейн чувствовал, как горит обожженная кожа, как солнце прожигает его тело до самых костей, но сдаваться не хотел. Он был французским креолом, а потому от рождения темнокожим. А теперь станет еще темнее. По лбу Тревиса тек пот, попадая прямо в глаза. Не обращая внимания на то, как ноют волдыри на пальцах и ладонях, он то и дело смахивал рукой этот противный соленый пот. Несколько ссадин уже кровоточили – грубые деревянные ручки плуга от времени растрескались и стали шершавыми. Так повторялось каждую весну, когда Тревис начинал пахать свою землю. Но очень скоро эти ссадины и волдыри заживут и затвердеют.

Вдруг плуг резко накренился, наткнувшись на что-то. Тревис пригляделся и увидел кишащий ком ос. Он случайно потревожил их подземное гнездо. Разъяренные насекомые были готовы наброситься на пахаря, и Тревис, поспешно высвободив из упряжки мула, стал спасаться бегством. Пятясь назад, он отчаянно отгонял ос руками. Почувствовав укус в плечо, Тревис помчался через все поле к видневшемуся вдали лесу.

Обретя убежище под мощными искривленными ветвями большого дуба, он взглянул на быстро опухавший укус и поблагодарил Бога, что легко отделался.

Прислонившись к твердой коре дерева, Тревис глубоко вздохнул и закрыл глаза. О Боже, как же ему все это ненавистно! Ненавистно то, чем он занимается два последних года. И еще неизвестно, что его может ждать впереди.

Два года. Тревис покачал головой и снова стер с лица пот. Неужели действительно прошло всего два года? Боже правый, а ему-то показалось, что целых двадцать лет! Тревису становилось все труднее представить себе жизнь, отличную от жизни на ферме, а она была такой тяжелой!

Если это все, что ему осталось в жизни, говорил себе Колтрейн, то лучше бы он умер на этой проклятой войне!

Геттисберг. Антиэтам. Булл-Ран. Черт побери, он был во всех этих Богом проклятых местах! Он был одним из самых лучших офицеров и всадников из всей проклятой кавалерии проклятого Союза. Так говорили тогда про капитана Тревиса Колтрейна, вожака покрывшего себя дурной славой отряда «Всадники Колтрейна». Их боялись и уважали повстанцы, ими восхищались в армии Союза.

Сейчас, сидя под дубом в этот тихий день, Тревис почти реально ощутил военный запах серы и дыма. Он как бы вновь слышал боевые клики своих солдат, бегущих по полю боя, слышал, как звенят их сабли. Бог свидетель, этих людей вел в бой он, Тревис. Они все брали пример с него и…

Дерьмо собачье!

Серые, холодные как сталь глаза потемнели – в них отразились горечь и самоуничижение. Неужели он становится сейчас таким же, как те старики, которые сидят напротив здания суда в Голдсборо и убивают время, рассказывая свои военные истории, которые с каждым разом становятся все более славными и значительными?! Некоторые из них до сих пор еще носят шинели союзных войск, хотя война закончилась уже четыре года назад.

Люди, размышлял про себя Тревис, особенно старые вояки, предпочитают забывать то, что приносило им боль. А в той адской войне, знает Бог, было столько страшной боли! Теперь же, когда все ушло в прошлое, говорят, что она всем принесла только славу.

Неужели и он, Тревис, становится таким же, как эти пустомели-старики? Вот сидит здесь, под каким-то деревом, и бесцельно разглядывает пустые поля. И при этом так бешено ненавидит свою жизнь! Неужели он потратит всю свою жизнь на эти пустые воспоминания о былой славе?

Тревис поднял глаза на небо, словно надеясь найти там ответ. Почему все должно быть именно так? Ведь год за годом он вгрызается в эту проклятую Богом землю, чтобы растить на ней табак и кукурузу, и все время молит Бога о дожде, о том, чтобы не налетели насекомые, чтобы осенью был хороший урожай, а значит, и деньги. Иначе как прожить долгую зиму и прокормить скот, который ему удалось приобрести? Неужели ему ничего другого в жизни не дано, вопрошал Тревис небеса.

Он презрительно фыркнул. Молиться! Черт бы все побрал, но он, Тревис, никогда не молился. Когда дела шли не так, как ему хотелось, он просто проклинал жизнь, и больше ничего. Фермеры же молили Бога об урожае. А он фермером себя не считал и никогда считать не будет.

Тревис взглянул на свою хижину в конце поля. Он построил ее своими руками из тех головешек, которые уцелели от некогда большого дома, сожженного соседями. Эти добропорядочные южане – патриоты графства Уэйн – не могли простить старику Джону Райту того, что он отправился сражаться за северян.

Теперь в хижине было две комнаты. Не так уж и много, но Тревис все равно очень гордился тем, что ему удалось создать из руин. И все – своими собственными руками, потом и кровью. Он тогда срубил старые дубы, распилил их на доски и рубанком зачистил с одной стороны, чтобы обить стены изнутри. И результаты вполне оправдали его тяжкий труд: теперь скромное жилище украшала естественная красота светлой дубовой древесины.

Ту же работу Тревис проделал и с полом – ему не хотелось, чтобы Джон или Китти подвергали себя риску занозить ногу на нетесаном полу.

Одна комната для сна и любви. Другая – для жизни и приготовления еды. А сзади дома небольшая терраса, увитая пурпурным вьюнком. Там можно было сидеть и наблюдать, как заходит солнце. Взявшись за руки, они с Китти мечтали о будущем, надеясь на лучшее.

И то будущее стало сегодняшним настоящим. Вот и все, что тогда у них было. Но, Бог свидетель, если бы были деньги, Тревис усовершенствовал бы это жилье, Джон и Китти заслуживали гораздо большего, чем хижина из двух комнатушек.

Джон.

Тревис широко улыбнулся, вспоминая крохотного сынишку, так похожего на своего отца, что тому нередко казалось, что он смотрит на себя самого, когда ему тоже было три годика. Однако, подумал Тревис, Джон был совсем другим. Душа у него была как у Китти, только, к счастью, мальчик не унаследовал ни материнской, ни отцовской вспыльчивости. Джон был очень спокойным ребенком, возможно, чуточку взрослым для своих лет. Он привык развлекать себя сам, тихо предаваясь своим играм в уголке кухни. Детишек его возраста в Голдсборо было мало, а соседи же никак не могли простить Джона Райта, в честь которого Тревис с женой назвали своего сына. Так что даже лучше, что их любимый мальчик держался в стороне от таких недружелюбных соседей.