Артур Янов - Первичный крик
Здесь вполне уместен вопрос: «Откуда мы вообще знаем, что невротик в действительности испытывает какую‑то боль?» Я могу сказать, что во всех наблюдаемых мною случаях, независимо от психиатрического диагноза, боль появлялась на поверхности сознания в тот момент, когда падала защитная пелена. Боль всегда на страже; она просто равномерно распределяется по организму, если он находится в напряженном состоянии.
Можно задать и другой вопрос: «Не реагирует ли человек таким болезненным образом на психическую травму, которую наносит ему психотерапевт?» Во–первых, психотерапевты не наносят травм и не причиняют боли и обид. Прорыв защитной системы позволяет больному ощутить себя, свои потребности, свои желания и свои обиды. Во–вторых, как только разрушается часть защитного барьера, отделяющего мысли от чувств, чувства начинают вырываться из‑под спуда спонтанно. В–треть- их, боль и обида немедленно возвращают человека к истокам его жизни, и никогда не обращаются на психотерапевта.
По какой‑то извращенной причине мы уже в давние времена пришли к выводу, что тот, кто лучше всех переносит боль является самым сильным и доблестным человеком. Человек, страдающий молча, это «настоящий мужчина», человек, способный стойко переносить боль и удары судьбы. Однако не является реальным человеком тот, кто «стойко» переносит боль просто потому, что привык к ней. В действительности, лучше будет сказать, что тот, кто более всех сам себя отрицает, тот, кто лучше всех страдает — тот победитель всеамериканского конкурса невротиков. Видимо, существует прямая связь между самоотрицанием и доблестью в культуре западного человека, и не только в религиозной жизни, где восхваляется самоотречение, но также и в обыденной жизни человека, который много работает, чтобы содержать семью, и который может преждевременно умереть от такого самопожертвования. Человек, у которого никогда не было времени на самого себя, который постоянно жертвует собой, в конце концов, действительно приносит себя в жертву в буквальном смысле этого слова. Именно в этом смысле я считаю вполне правомочным утверждать, что нереальность или — что то же самое — отказ и уход от реальности убивают.
4
Боль и память
Когда невротик впервые претерпевает расщепление сознания, одновременно происходит и разделение его памяти. В памяти остаются реальные воспоминания, хранящиеся в самых отдаленных уголках сознания вместе с болью, и воспоминания, связанные с системой нереального сознания. Функция нереальных систем заключается в экранировании, фильтровании или блокаде воспоминаний, которые могут привести к боли. Каждая новая первичная сцена вынуждает маленького ребенка вычеркивать из сознания все новые и новые переживания, поэтому каждая основная первичная боль окутана плотным покровом ассоциаций, которые блокированы и не могут выйти в сознание. Чем сильнее травма, тем более вероятно ее влияние на некоторые аспекты памяти.
Суть первичной гипотезы состоит в том, что эта память хранится вместе с болью и восстанавливается при сознательном ощущении этой боли. Мои пациенты, прошедшие сеансы первичной психотерапии удивляются тому, как лечение открывает хранилище их памяти. Был случай, когда одна женщина в самом начале лечения пережила события, происшедшие с нею в возрасте шести месяцев, во все следующие дни терапии она переживала другие события первого года жизни, а потом вспомнила события всей своей жизни, заново пережив их. На каждом из сеансов память ее раскрывалась, но охват этого раскрытия не выходил за пределы того возраста, которому был посвящен каждый данный сеанс. Так, когда она вспомнила, как ее оставили одну в кроватке, она припомнила также обстановку
дома, где в то время жила, вспомнила, как с ней играли пришедшие в гости бабушка и дедушка, вспомнила, как старший брат щипал ее, когда она— спеленатая — беспомощно лежала в кроватке.
Память интимно связана с болью. Забываются те воспоминания, которые являются слишком болезненными для включения в сознание. По этой причине у невротика имеют место неполные воспоминания о критически важных моментах жизни.
Вот примеры некоторых сеансов, на которых пациенты переживали первичные сцены. Сцена первая: тридцати пятилетняя женщина, школьная учительница вспоминает сцену, приходя во все большее смятение: «Они везут ее по прихожей. В доме темно. Ее укладывают в кровать. Она остается одна. Ей страшно… О! (Она складывается пополам, словно от сильной боли в животе) Боже мой! Меня уложили в кровать натри года. Я не вынесу этого. Я не вынесу этого!».
Эта сцена вспомнилась пациентке на четвертом месяце терапии. В тот день она была очень расстроена, но сама не знала, почему. Когда она начала рассказывать и чувствовать, то ее беспокойство стало нарастать, она начала говорить о себе в третьем лице: «Они везут ее по прихожей». Внезапно она сгибается от боли и переходит от третьего лица «ее» к первому лицу — «я», это знаменует переход от расщепленного сознания к сознанию целостному. Сказав: «Я не вынесу этого!» она начала кричать и корчиться от первичной боли. В тот день, о котором она рассказывала, этой женщине был поставлен диагноз ревматического порока сердца, и в возрасте пяти лет ее уложили в постель, в которой она провела следующие три года. Это было переживанием такой безнадежности и обреченности, что только вытеснение ее из сознания сделало чувство переносимым. С тех пор она рассматривала свою жизнь с той точки зрения, что ее прожили два совершенно разных человека. То, что она говорила можно было выразить по другому: «Это случилось не со мной; это случилось с ней».
(Как уже было сказано выше, не каждая первичная сцена происходит при непосредственном участии родителей. Но если у ребенка любящие и добрые родители, то независимо от силы травмы, расщепление не возникает. Я помню, как одна жен
щина рассказывала о том, как во время войны на детский приют на югославско–итальянской границе, где она жила, сыпались бомбы. Основным чувством до настоящего момента оставалось: «Мама, я боюсь. Где ты? Приди, защити меня!» Она обсуждала со мной этот пункт после сеанса первичной терапии и сказала, что война ошеломила ее, потому что рядом не было никого, кто мог бы объяснить, что это такое, никто не мог прикрыть ее собой и она чувствовала себя совершенно незащищенной. Она не смогла выдержать этого раннего стресса, выпавшего на ее долю на заре жизни.)
Сцена, описанная женщиной, страдавшей ревматизмом, до сеансов была для нее лишь смутным воспоминанием. Были воспоминания о пролитом в кровать молоке, о книжках с цветными картинками, но ничего более существенного: боль осталась в глубинах памяти, унеся с собой память и погрузив ее в глубины подсознательного. Пережив первичную сцену, она сообщила, что явственно ощущает мышцы ног и кости стоп. Внезапно до нее дошло, почему она всю жизнь избегала физических нагрузок. В ней были притуплены не! только сознательные желания; даже сами конечности — на инстинктивном уровне — были лишены естественного стремления к движению, бегу и играм.
Для того, чтобы воспроизвести эти воспоминания, потребовалось четыре месяца психотерапии. Когда же это случилось, воспроизведение было практически автоматическим, словно организм подготовился принять еще более сильную боль и противостоять ей, сохранив цельность и единство сознания. Воспоминания прошли обратный путь с момента своего зарождения. Сначала возникло воспоминание о расщеплении сознания, когда пациентка описывала «ее» и рассказывала, что случилось с «ней». Потом вспомнились отрывочные и фрагментарные сцены: коляска в холле, перенос в кровать и т. д. Накопление этих разрозненных припоминаний было подобно слиянию, они склеивались одно с другим до тех пор, пока не превратились в единое целое, не вызвали в памяти тот единственный и неповторимый момент расщепления на «она» и «я», которые вновь соединились в одну нераздельную личность.
Сцена вторая. Двадцатитрехлетняя женщина вспоминает это натретьей неделе первичной психотерапии: «Мне было семь лет. Меня взяли в больницу навестить маму. Я явственно вижу синий халат и белые тугие простыни. Я вижу ее вьющиеся не расчесанные волосы. Я сижу на краю кровати… не знаю. Это все, что я могу вспомнить». Я настаиваю на том, что она должна глубже прочувствовать сцену. Вглядеться в нее. Женщина продолжает: «Думаю, что я сижу рядом с мамой. Я смотрю на нее… О! Ее глаза! Ее глаза! Она не узнает меня. Она безумна. Моя мама сошла с ума!»
Это пример раскрытой памяти. Пациентка всегда думала, что мать однажды хотела ее убить, но позже смогла вспомнить, что у матери на самом деле был какой‑то нервный срыв, и в этом состоянии она пыталась убивать детей. Охват памяти немедленно расширился. Она поняла, что это была психиатрическая лечебница, куда поместили мать. Она всегда помнила фрагменты виденной сцены — поездка в больницу, подъем на лифте и т. д. — но никогда не помнила подробностей визита, не помнила, что видела мать и поняла, в каком состоянии она находится.
