Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #3
Показательно, что в современных интерпретациях “Белой гвардии” на смену социально-классовому подходу пришёл национально-государственный. Правда, нередко он сводится к примитивной “левой” парадигме “метрополия — колония”. Так, исследовательница из Израиля М. Каганская неоднократно утверждает, что “Белая гвардия” — имперский роман.
Эта идея была подхвачена профессором МГУ Е. Скороспеловой и спроецирована на пьесу “Дни Турбиных”: “Драматург остановился на событиях, связанных с бегством гетмана Петлюры, что с цензурной точки зрения было наиболее приемлемо”. И в качестве аргументации профессор приводит суждение М. Каганской о “Белой гвардии”, воспринимаемое как аксиоматичное: “Противостоит великодержавность — сепаратизму, метрополия — колонии, Россия — Украине, Москва — Киеву”. Не меньшее недоумение вызывает вторая часть рассуждений М. Каганской, принятых Е. Скороспеловой, рассуждений, из которых следует, что П. Скоропадский — символ московской, русской великодержавности.
Данная версия не нова. Ещё С. Петлюра и его сторонники упрекали Скоропадского в “москофилии”. И если бы не типично-показательная реакция профессора МГУ на этот миф, я бы не стал приводить следующие факты. Сошлюсь не на мемуары В. Шульгина и других правых, которые, с точки зрения каганских-золотоносовых, заранее и всегда не правы. Сошлюсь на свидетельство Н. Василенко, министра в правительстве П. Скоропадского, и В. Вернадского, президента Украинской Академии наук.
Н. Василенко выдвинул идею “Украины до Сухума”, и он же предполагал, что “после такого шовинистического (украинского. — Ю. П.) министерства будет стремление к унитарной России”. В. Вернадский в своих дневниках отмечал как то, что и для русских создаётся “совершенно невозможное положение”, так и “повсеместное сопротивление” национальной политике правительства Скоропадского: “Сейчас в Полтаве очень тревожное чувство в связи с начинающейся насильственной украинизацией… Небольшая кучка людей проводит, и начинается отношение такое же, как к большевикам”; “Любопытно отношение к украинскому вопросу творческих сил в Полтаве — отрицательное”; “Палиенко рассказывает, что в Харькове резкое движение против украинцев, не сравнимое с Киевом”; “Крым не хочет “воссоединяться” с Украиной. Рассказывали, что в Крыму официальный язык — русский, допускаются немецкий и татарский. Пропущен украинский”.
Этот исторический контекст не учитывается многочисленными авторами, упрекавшими М. Булгакова и его героев в украинофобии. Так, ещё в 1929 году украинские писатели требовали от Сталина снять пьесу “Дни Турбиных”, ибо в ней унижается украинский народ и она пронизана великодержавным пафосом единой и неделимой России. Незадолго до этого, видимо, руководствуясь той же логикой, вопреки воле М. Булгакова, на генеральной репетиции МХАТа была изъята “петлюровская” сцена — избиение и гибель еврея. А впрочем, еврея ли? Но дальше всех в этом направлении пошла, уже в наши дни, М. Каганская. Она, в частности, утверждает: “Ничего украинского не признавал в Киеве и Булгаков. Потому и не захотел вписать в роман настоящее имя города (…) Вот Булгаков пишет: “…наступил белый, мохнатый декабрь”. Неправда: в Киеве наступает не безличный двенадцатый месяц, а “грудень”(…).
И роман называется не “Белая Армия”, — как принято именовать регулярные части, сражавшиеся с большевистской напастью, — но “Белая гвардия”, ибо гвардия — это Империя. Вот и выходит, что петлюровщина — не что иное, как бунт давно покорённого варварского племени (…). И выглядят петлюровцы как варвары: “чёрные в длинных халатах”, на головах — тазы (…)”.
Комментировать подобные высказывания, мягко говоря, не очень продуктивно. Отмечу лишь “новаторскую” трактовку М. Каганской художественных тропов. Она, пожалуй, первой увидела в сравнении, метонимии проявление имперскости. Но если бы исследовательница не была столь пристрастна, то наверняка бы заметила, что в романе в тазах гораздо чаще “фигурируют” немцы, чем петлюровцы: “Но однажды, в марте, пришли в город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были металлические тазы, предохраняющие их от шрапнельных пуль”; “к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в тазах”; “Поэтому заходили по ночам немецкие патрули в цирюльных тазах”; “И тазы немецкие козырнули”; “пролетят немецкие машины, или же покажутся чёрные лепёшки тазов”. И если украинцев М. Каганская упрекает в неправильном отношении к Булгакову (“На нынешней Украине Булгакова сильно не любят. А надо бы ненавидеть”), то что же она посоветует “бедным” немцам, которые не только в тазах, но и “похожи на навозных жуков”?
Известные высказывания героев “Белой гвардии”, которые оцениваются как антиукраинские и киевским исследователем В. Малаховым, не есть собственно антиукраинские, имперские и т. д. Они порождены прежде всего той самостийной национальной политикой, о которой говорилось выше. Через эти высказывания Булгаков объективно отразил господствующие настроения среди населения, украинского в том числе.
Тема любви и войны, заявленная в “Белой гвардии” уже в первом абзаце как звёздное противостояние Венеры и Марса, получает далее онтологическое развитие как тема жизни и смерти. Кончина матери Турбиных воспринимается её сыновьями как несправедливость, недоступная человеческому разумению. Смерти, вызванные Гражданской войной, усиливают чувство метафизической несправедливости. А идея возмездия, наказания, лейтмотивом проходящая через весь роман, не является качественно равноценным полюсом, полностью или частично уравновешивающим эту несправедливость, о чём открыто, с явной горечью сказано лишь в конце “Белой гвардии”.
Узаконенная земная несправедливость неприемлема для многих героев романа, поэтому они пытаются найти то, что не уничтожается смертью. Эти идейные, духовные, онтологические искания героев происходят в двух временных плоскостях: во времени-современности и времени-вечности. Приём монтажа, активно используемый М. Булгаковым, позволяет ему рассматривать судьбу отдельного человека и Гражданскую войну в целом с позиций вечности, а также осовременивать вечные чувства, проблемы, явления. Так, бассейн из школьных задач главных героев становится “проклятым бассейном войны”, вмещающим в себя три года метаний в седле, чужие раны, унижения и страдания. А медаль Максима (во время обучения Алексея Турбина в гимназии), “медаль с колесо на экипаже”, ассоциируется с колесом истории, судьбой, которая так быстро прокатилась.
Вечный план повествования не только расширяет хронологические рамки повествования, но и делает реальные исторические лица из прошлого своеобразными современниками, участниками событий. Помпеи и “ещё кто-то высадившийся и высаживающийся в течение двух тысяч лет” стоят в одном ряду с Алексеем Турбиным, ступившим на гимназический плац в декабре 1918 года. Тот же герой, чей голос в данном случае сливается с авторским, обращается к императору Александру I: “Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру”.
При помощи такого приёма, несущего разные смысловые нагрузки, создаётся и эффект “перекрёстка” жизни как постоянного повторения общих ситуаций, определяющей среди которых является ситуация выбора. На “перекрёстке” оказываются прямо — почти все и косвенно — все герои романа.
В. Турбин, обращая внимание на эту неслучайную закономерность в художественном мире романа, делает следующий вывод: “…Улица пересекается с улицей, образуется пере-крёст-ок — сиречь, крест, распятие. Разумеется, распятие в контексте всех атрибутов современной цивилизации.
Участь евангельских мучеников достаётся обыкновенным людям. (…) Удел, однажды выпавший святому Иоанну Крестителю, ныне переходит к незлобивому иноверцу Фельдману…”. В размышлениях критика всё натяжка: и в отношении креста-распятия, и участи евангельских мучеников, и Фельдмана.
Думается, М. Булгаков использует традицию, согласно которой “перекрёсток” — это, как сказано в словаре В. Даля, “место роковое и нечистое”, “тут совершаются чары, заговоры… На перекрёстке нечистый волен в душе человека”. И герои “Белой гвардии” в различных ситуациях, от любовной до военной, делают в конце концов метафизический выбор, выбор между Христом и антихристом, что, правда, редко кем из них осознаётся.
Сознательно вводя в роман высший критерий личности и жизни вообще, писатель следует христоцентричной традиции русской литературы. Поэтому в ключевых сценах романа появляются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов — герои, которые символизируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоящих мечу войны, смерти физической.
Идея возмездия, расплаты, лейтмотивом проходящая через всё произведение, не случайно заменяется идеей Бога, христианской любовью, детской непорочностью. Символично, что меч на Владимирском соборе вновь превращается в крест. К небу, престолу Бога, к вечным ценностям, которые символизирует оно, открыто призывает обратиться М. Булгаков, обратиться к тем ценностям, которые в большей или меньшей степени забыли, через которые переступили почти все герои романа.
