Журнал класс - Политический класс 43 (07-2008)
Неизвестно, знаком ли был Грозный с Макиавелли (в библиотеке Софьи Палеолог книга «Государь» вполне могла находиться), но вдохновляется он теми же римскими образами и, как и Макиавелли, особенно любит Тита Ливия. «Мы от цезаря Августа родством ведемся», — кичится прямой (через род Глинских) потомок Мамая и в образах древних цезарей ищет свои отражения. Но, в сущности, единственный образ, который можно поставить с ним рядом, — образ Нерона. Николай Костомаров отмечает поразительное сходство обоих тиранов: оба были испорчены в детстве; оба, попав под опеку добрых советников (Сенека и Сильвестр), показали черты мудрых правителей; оба, освободившись от своих менторов, пустились во все тяжкие. Злодейства обоих несли много театральности. Нерон в начале своих злодеяний убил мать, Грозный, лишившийся матери во младенчестве, убил сына в конце. Нерон сжег Рим, обвинив в том христиан, кульминацией царствования Грозного, огнем и мечом прошедшего по русским городам, стал опустошительный пожар Москвы, сожженной, правда, Девлет-Гиреем, но в результате трусости Ивана. Нерон дурачился в театральных представлениях в Афинах, Грозный разыграл комедию «монастыря» в Александровой слободе. Оба при этом жадно грабили храмы и хвастались многими талантами (один — поэта и певца, другой — богослова). Оба, толкуя о беспредельности своей божественной власти, показали себя бездарными резонерами и малодушными трусами. ыВ сущности, «антихрист» Третьего Рима от «антихриста» Первого отличился лишь тем, что перемучил своих христиан не в пример больше, доведя римо-византийскую идею цезаря-христа до пределов возможного. И вся жизнь его превращается во впечатляющую мистерию одержимости, в которой разрешает себя средневековая теократия, являя диалектику добра и зла в той полноте, на какую только способно было Средневековье.
Идея Белого царя — главная духовная идея Руси, утверждал Сергей Булгаков. Но что есть Белый царь? Это (если отрешиться от всех политико-государственных дефиниций) и есть абсолют, богочеловек, явленное откровение Христа. Сегодня мы могли бы (и должны) сказать, что в идее Белого царя является средневековому сознанию христианская идея личности. Является, конечно, в своей детской форме. Ведь богочеловек — реальность духовная, а не общественно-политическая, и любая попытка осуществить ее в иных координатах неизбежно терпит крах. Потому и катастрофа Грозного предопределена. Потому это и не трагедия отдельно взятого маньяка, но всего средневекового сознания, катастрофа самой идеи.
Грозный переживает в себе главную средневековую теократическую идею царя — «иконы Христа», наместника Бога — и переживает ее, что называется, в полный рост. «Бог я или не Бог?» — спрашивает он себя, ища в книгах (западных и греческих) и всех запредельных своих преступлениях ответ на единственный мучительный вопрос своей жизни (»Тварь я дрожащая или право имею?» — как века спустя сформулирует его другой подобный «метафизический безумец»).
Так в лице Грозного Русь изживает средневековый соблазн теократии, поверяя византийскую теорию «неба на земле» экзистенциально, на практике, на самом деле. И народ, накрепко связанный со своим царем, переживает тот же экстаз и тот же экзерсис. Так же, как когда-то, завороженный чудесами Византии, народ смотрит на своего царя и кричит ему: «Ты — Бог земной», — видя в нем воплощение своего христианского (крестьянского) идеала.
И вся история царствования Грозного — свидетельство этой безумной, выходящей за пределы разума веры, история перерождения титанического духа, призванного к какому-то духовному свершению и надломленного великой гордыней.
История, как притча, как одна удивительная и страшная сказка, апогей которой — убийство митрополита Филиппа и расправа со свободным Новгородом, становится метафорическим рассказом о гибели русской святости и свободы. «Белый царь», обезумевший от осознания своего богоподобия, и святой, приходящий с берегов Белого моря, чтобы его образумить, — так являет себя эта главная драма (Правда с Кривдой соходились) Святой Руси.
Поход на Новгород — центральный эпизод экзистенциальной драмы русской истории — весь исполнен какого-то безмолвного ужаса. Вот Грозный с царевичем Иоанном и дружиной кромешников, выйдя из логова Александровой слободы, дорогой хана Узбека идет через Клин и Городню до самой Твери, оставляя за собой лишь дым ограбленных и сожженных городов, останавливается неподалеку от Отроча монастыря, где молится «о смягчении царского нрава» заточенный в келье святой Филипп. «Взять благословение» у старца «игумен земли Русской» посылает своего «параклисиарха» Малюту. Задушив руками палача русскую святость, Грозный в том же безмолвии (впереди царя идут кромешники с обнаженными мечами, убивая всякого, кто встречается по дороге, — царский проезд должен остаться тайной для страны) оставляя позади себя дымящиеся Медный, Торжок, Вышний Волочек, Ильмень, продолжает путь к Новгороду.
Летописец рисует поистине апокалипсические картины этого пиршества зверя, более не связанного ничем в своем произволе и утолении страсти. Главное пиршество своей жизни Грозный начинает с избиения монахов окрестных монастырей. Всех их свезли к царю «на правеж», перебили палицами и развезли обратно по монастырям для погребения.
За закусками последовало основное блюдо. Опустошив по своему обычаю все храмы Новгорода и сняв все колокола, Грозный открыл суд, который проходил следующим образом: ежедневно перед Иваном и его сыном ставили от пятисот до тысячи новгородцев, которых жгли каким-то огненным составом, а затем, «привязав головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где река не мерзнет зимою, и бросали с моста в воду целыми семействами: жен с мужьями, матерей с грудными младенцами». Опричники ездили на лодках по Волхову с кольями и секирами, коля и рассекая на части всплывавших. Суд над городом продолжался около шести недель и закончился в начале второй недели Великого Поста. Запруженный телами и членами истерзанных людей кровавый Волхов долго не мог пронести их в Ладожское озеро. Голод и болезни довершили казни. Только через полгода Новгород пробудился от оцепенения, и все оставшиеся в живых, собравшись в поле у церкви Рождества Христова, отслужили общую панихиду по погибшим «над скудельницею, где лежало 10 000 неотпетых тел христианских» (Карамзин).
Так в апофеозе Третьего Рима свершилась русская Голгофа, которая через 350 лет, уже в петроградской России, повторится в еще более впечатляющих масштабах, в издании уже не Третьего Рима, но Третьего интернационала…
* * *
В гоголевском «Вие» семинарист Хома Брут видит купола киевских церквей, отраженные в глазах панночки-ведьмы. Таким взглядом в золотые глаза демона стало для русского сознания царствование Грозного. Как ни странно, именно в это время Русь усваивает себе самоназвание Святой. «Непонятно, благодаря какой чудовищной аберрации религиозного национализма именно московский период заворожил сознание русских «церковников», стал для них мерой «Святой Руси», — недоумевал о. Александр Шмеман. Но он же замечал, что в это самое время столь очевидного торжества зла «идеалом Руси становится одна абсолютная святость». Уже в ХХ веке подобный дуализм сталинской реальности (бравурные марши днем и «черные воронки» ночью) Солженицын раскроет так: «Человек, у которого отняли все, снова свободен»; самых свободных людей помещали в самое сердце ГУЛАГа…
Таков парадокс русского мира и русского христианства, столь отличного как от западного, так и от византийского. Запад проецирует евангельский идеал в живую бурную реальность, желая осуществить его в жизни каждого отдельного человека, неизбежно при этом раздробляя и принижая его. Византия, наоборот, сковав живую жизнь единой мечтой, устремляет ее к идеалу, обращенному в символ, и саму жизнь превращая в золотой слепок «небесного царства». Русь — эта единая «безоконная монада», слишком живая для «византийского дворцового барокко» и слишком единая для раздробленного Запада, захваченная идеей и стремящаяся за пределы, — прорывает насквозь и тяжеловесные символы, и рациональные абстракции, обрушивая всю «химию жизни» в беспредельную экзистенцию. Трагедии Востока и Запада стекаются в нее, как в единую чашу, одну кровавую мистерию, над которой застыли в великом молчании три склоненных ангела ее «Троицы»…
Продолжение в следующем номере
(Автор: Владимир Можегов)
Неосязаемость власти. 2 июня — 9 июля 2008
В июне основной темой экспертного анализа и оперативного комментария по-прежнему оставалась проблема «равновесия» новой властной системы.
19 июня в Кремле состоялась встреча первого заместителя руководителя президентской администрации Владислава Суркова с активистами молодежных организаций «Россия молодая» и «Новые люди». На сайте первого из упомянутых движений появился короткий информационный отчет по результатам беседы, который привлек к себе широкое внимание. Всему виной короткая цитата из выступления Суркова: »…Сейчас Россию ждет довольно сложный этап политических изменений, связанный с нарастанием недружественного давления из-за рубежа и попытками определенных деструктивных сил внутри страны вбить клин между президентом Медведевым и председателем правительства Путиным» (rumol.ru, 24 июня).
