Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #3
После этой песни долго молчим в утренней тишине. Белесый туман сползает с дороги. Пташки начали окликать друг друга, тоскливо прокричал чибис.
— Возле нашей деревни тоже чибисы кричали, — говорю.
— Так они везде слышатся, когда горюет памятливая душа, — отозвалась Мария Григорьевна. — Много нас горемык на земле. Куда ни пойди, не миновать вдовьих домов, которые уже без труб. Ни дорог, ни приметных тропинок. Зарастают они. Заметает… Белым снегом, белым снегом. Все реже поминают вдов да солдаток. Которые чины скажут иногда, мол, званье есть особенное — солдатка. Юбилейной победной весной пошумели, пообещали женам погибших фронтовиков запоздалые льготы разные, как ветеранам войны. Зачем теперь? Молодость не вернешь, другое детство детям не подаришь. Внуки в своей жизни про нашу не забыли бы… Помнить будут — и хорошо.
Возвращаюсь благодарно поклониться
Иногда по вечерней заре будто бы наплывает с той стороны деревенская песенная стихия военных и послевоенных лет. Зримо являются в памяти земляки — односельчане, одноклассники, учителя. Возникает острое желание пройти давними тропинками в неповторимом единственном краю, который не выбирают. Деревни детства давно уже нет, даже березы и черемухи не сохранились, да и дороги полевые зарастают мелколесьем. А помнится, многое помнится. Каждый год приезжаю “по своей воле” или приглашенным на праздники, земляческие, литературные встречи, на печальные беседы о выживании при затяжных нечеловеческих условиях.
Без памяти совесть не произрастает. Говорят и сокрушаются теперь повсюду об угасании совести. Не вызвано ли оно ослаблением уважения к простому труду предков, к их традициям, быту, культуре? А все-таки придется возрождать климат памяти — исторической, народной, семейной, культурной, снова взращивать многое из того, что растеряли. И новые сады закладывать на Меже. Был такой сад в нашей Никольской средней школе. И памятно хочется в школу пойти от родного порога…
* * *
За околицей ветер гоняет пыльные вьюны над дорогой, похожие на зарождение смерча. Эта пыль мешает увидеть железную крышу моей сельской школы возле фруктового сада. Когда-то он казался огромным…
Иду от реки на увал через былое ржаное поле и представляю человека в глубине аллеи. Вот он распрямился, смотрит на вершины высоченных берез, одной рукой придерживая очки с выпуклыми стеклами, а другой — давнюю выцветшую кепку. Спешу к нему с трепетным волнением. Александр Ильич продвигается навстречу, тихо и тоже с волнением говорит:
— Ну, вот и еще один приехал. — Проницательно и ласково поглядывая, ведет по саду. — Видишь, помнишь? Здесь яблоня твоя росла…
Уже бывало именно так. Бродили по аллеям с остановками и говорили про школьный сад, вспоминали начальную работу на пустыре. Разговор прикоснулся к тому, с чего начинается хороший человек в деревенском труде. Каждый школьник был из крестьянской семьи, почти все вырастали без отцов. Александр Ильич в те давние годы загадывал наши судьбы, а в старости огорчался, если по каким-либо причинам его предположения не сбылись. А что мы раньше знали о нем? И разве могли знать, если сам он длительное время замалчивал свое происхождение, принадлежность к знатному роду Толстых через родство с Януарием Ивановичем, графом Никольского поместья, с которым, по свидетельству учителя, поддерживал связь Лев Николаевич Толстой.
Взрослое знание позволяет иначе видеть его судьбу, о многом хотелось спросить. Предполагая вопросы, он вдруг заговорил о своей школе, о коллегах. Приходили прямо с фронта настоящие мужчины, чтобы учить и воспитывать. Бывший танкист с тяжелой походкой на протезах Алексей Алексеевич Тяпкин преподавал физику, парашютист-десантник Геннадий Васильевич Румянцев — литературу и русский, артиллерист, участник боев на Волге, дошедший до Берлина майор Павел Владимирович Шумов — военное дело, ПВО, всегда военно-патриотическое воспитание было на высоте. А еще работали у нас прошедшие многие испытания Петр Константинович Невзоров, Николай Сергеевич Воскресенский, Иван Владимирович Волков, Дмитрий Павлович Крутиков. Только назовешь эти имена — и переносишься на уроки географии, немецкого языка, логики, истории. Были среди мужчин педагоги и помоложе, тоже испытанные солдатской службой, крестьянским трудом и бытом. Мужской гвардии по знаниям и приличиям соответствовали сельские учительницы. Непростительно мало мы знали о них, потому что были иждивенчески беспечны и невнимательны в школьные годы к жизни наставников.
Осознавая собственную вину, в каждый приезд я заходил к Александру Ильичу. Он всегда жил в селе, а других уже не было. Легко, непринужденно складывался разговор вечером в его доме. Разглядывали старые записи, альбомы, тетради, книги, давние документы, помогающие представить пережитое. Нет, не собственное детство занимало меня, а судьба сеятеля доброго, мудрого, прошедшего через переломные события века.
Наш директор творил “чудеса” в кабинете биологии. Но в школьные годы не знали мы, что он проводил агитационную работу по всей округе, с оружием в руках гонялся по лесам за бандитами; возглавлял Верхне-Межевской волостной исполнительный комитет рабочих, был членом уездного комитета.
— Это, наверное, самые напряженные, самые лучшие годы? — осмеливаюсь спросить, и учитель прощает наивность вопроса.
— Трудное, захватывающее было время. Революция, гражданская война, коллективизация. И всегда мы здесь, на этой земле, посреди лесов, правильнее сказать, среди людей, которые ни в чем не виноваты, но оказались втянутыми в трагический круговорот. Иногда и сам отчаивался. Но школа, но вот вы, разлетевшиеся по свету, — самое дорогое.
Да, мы спешили вырваться из этого лесного мира… Уезжали, чтобы найти иную, отличную от родительской долю, но не каждый из нас повинен в долгой разлуке, в невозможности оберечь родную сторону от многих испытаний. С чувством вины и долга все-таки многие из нас возвращаются в лучший на свете сад, чтобы отыскать свое дерево, посаженное двадцать, тридцать, сорок лет назад. Увы! Не все деревья сохранились, кто-то содрогнулся уже, узнав, как сад вырубали. И каждую весну в памяти многих зацветает наш сад — символ труда учителя. Иногда и во сне спешишь туда на дежурство по графику.
За десять — пятнадцать километров, будто на праздник, бегали мы работать на школьном поле, и никто — ни председатель, ни бригадир, ни родители — не имел права удержать, хотя в послевоенную пору и в колхозе наши руки были нужны. Словно настоящие садоводы, наблюдали мы за развитием растений, делали записи в дневниках, работали, не жалуясь на мозоли и ссадины, а вечером возвращались по темному лесу домой. И снова с нетерпением ждали свой час, свой день, чтобы примчаться в сад, удивлять учителя новостями, наблюдениями, открытиями. Родители наши тоже обращались к Александру Ильичу с просьбами и за советом, разъяснением, потому что он был образованный, добрый и справедливый.
А сколько всего интересного, в свое время недооцененного, рассказывал об истории родного края, о знаменитых земляках. От Александра Ильича узнали, что Федор Толстой-“американец” родом из наших мест, тот самый “проказник” и дуэлянт, сильный и страстный человек, один из представителей особенно живучего дворянского рода. Не какой-то Колумб или другой известный путешественник, а наш земляк — вот удивительно! Как же обидно было, что за всяческие проказы его высадили на малоизвестный остров. В Россию вернулся через Америку “алеутом”. С него писали своих героев Пушкин и Толстой — рассказывал учитель. Естественно возникали у нас вопросы и на уроках литературы. Геннадий Васильевич дополнял:
— В книге “Федор Толстой Американец” есть, например, такие строки: “Кто знает, может быть, при другом воспитании и в другой среде его страстность и его выдающиеся способности обратились бы на другое дело, на полезную работу и на служение людям”. Вот так-то, ребята. Опять мы говорим о среде и воспитании.
Было понятно, в каком направлении ведут нас учителя биологии, литературы, истории. Верилось и мечталось хорошо. И дорога в школу нам нравилась, и школьные будни были радостными, и весенние работы в саду ожидаемы с нескрываемым нетерпением. Трудное было время, но возможности мирной жизни были очевидны: появились дороги, мосты, электростанция на реке, двухэтажное школьное здание, столярная мастерская, спортзал, кабинет биологии, добротные дома в селе появились. Но потом началось укрупнение деревень. В 70-е годы с горечью писал мне Александр Ильич: “Все здания, в которых вы учились, в полуразрушенном состоянии: рамы частично выломаны, в других выбиты стекла. В здании, где был чудесный кабинет естествознания, — скотный двор. Каждый раз, когда прохожу мимо, слезы глотаю. Теперь школа в новом кирпичном здании. Есть котельная, теплица, появился в отдалении детский комбинат. Вроде все как надо. Да вот перспектива не радует. Во всей десятилетке школьников меньше, чем было у нас в двух начальных классах вскоре после войны. Неперспективной стала сторона, под новый научный эксперимент попала. Захирела деревня, вырождается. Село Никола-граф еще держится пенсионерами”.
