Андрей Кузьмичев - Фанаты бизнеса. Истории о тех, кто строит наше будущее
Глосса о программировании
В 7-м классе у нас началось программирование, можно было писать программы – ВЦ был при 444-й школе, где мы работали. Что такое работали в ВЦ – там «Минск» стоял, на перфокартах сами набивали, потом сдавали в это окошко, потом тебе давали распечатку. Практика была там же. Очень математику любил, физику. Хотел программистом стать. Это я отлично помню. И вуз себе выбирал по такому же принципу.
«Уже в девятом классе на огромной ЭВМ “Минск-22” я написал свою первую программу, – рассказал Анатолий в одном из интервью. – Язык, кажется, был РБГ, но ничего необыкновенного в этом не было: программы делали все, кому не лень». Рядом со школой был большой вычислительный центр, где он с одноклассниками трудился, как это было тогда принято, в учебно-производственном комбинате[129]. У легенды Кремниевой долины Билла Джойса, которого зовут не иначе как «Эдисон эпохи Internet», практики в учебно-производственном комбинате, понятное дело, не было, но зато у него схожая с Карачинским биография: в школе он тоже, открывая для себя больших авторов научной фантастики, прочитал «Я, робот» Азимова. «В средней школе я превосходил других в математике, и когда пришел неопытным студентом на технический факультет Университета Мичигана, я взял продвинутый учебный план корифеев этой дисциплины, – вспоминал он. – Решение математических проблем было захватывающим вызовом, но когда я обнаружил существование компьютеров, то нашел для себя нечто намного более интересное: машина, в которую можешь вложить программу, ищущую решение проблемы, и которая способна быстро проверить это решение по его нахождении. Компьютер имел ясное понимание правильного и неправильного, истинного и ложного. Правильны ли мои идеи? Машина могла дать мне ответ. Это было очень соблазнительно»[130].
Машина манила и Анатолия Карачинского: именно поэтому он поступил туда, где была одна из лучших школ программирования в СССР, в один из старейших вузов страны – Московский институт инженеров транспорта (МИИТ), носивший в свое время имена императора Николая Второго, Феликса Дзержинского и Иосифа Сталина. «Жалко, что все уехали, – сетовал он при встрече о своих сокурсниках, – практически с потока – с прикладной математики и электронно-вычислительных машин – где училось 200 человек, почти все уехали». Вспомнив лондонских сидельцев, я спросил его: «Вы почему не уехали?» «Мне никогда не хотелось, – просто ответил он. – Мне здесь все нравилось. Я всегда верил, что здесь лучше. Потом, когда начали уезжать и сам начал ездить, стал с ними разговаривать, стало понятно, что и не надо ехать, что это очень тяжелая вещь. Как сказал один мой приятель, – у парня было все хорошо – физик, кандидат наук, – он сказал, знаешь, хочется прожить еще одну жизнь: уехать и начать все с нуля. Мне не хотелось вторую жизнь прожить».
Глосса о Мише Шапиро
Миша Шапиро, выдающийся был математик и физик, его не выпускали очень долго, он года четыре дворником работал. Мы с ним как-то на кухне разговаривали, я ему говорю: зачем, работа у тебя интересная, ученый, все в порядке. Он говорит: меня все устраивает, но есть шанс прожить второй жизнью, все придется начать сначала. Так и случилось. Уехал, как будто заново родился. У тебя ничего нет: ни истории, ни друзей. Как будто только что вылупился из яйца и все с нуля строишь.
Нравилось учиться в институте Анатолию и потому, что, как он сказал, «интересно было очень, но я очень мало учился: легко все давалось». «Мне кажется, еще раз повторю, что у меня мозг по-другому устроен: многие вещи я не держу в памяти, – пояснил он слово “мало”, – потому что освобождаю место для чего-то другого». Легко учиться было, наверное, и потому, что уже «на первом курсе мы с приятелем просто разделили все предметы на две части: предметы, которые были нам интересны, и предметы, которые были нам абсолютно неинтересны. Вообще. Я не понимал, зачем меня учат начертательной геометрии». В результате осознанно ребята провели такой эксперимент: приходили к преподавателю и предлагали: «давайте мы вам что-нибудь напишем, а вы у нас экзамен примете, и мы не будем эту лабуду сдавать». «Мне кажется, что на процентов 70 или 80… и они писали кандидатские и докторские, это срабатывало как часы, – улыбается Карачинский. – Даже на военной кафедре. Пошли к майору, он писал докторскую диссертацию. Правда, это был уже четвертый курс. Майора передавали из года в год. И нам мужики, которые до нас были, сказали: “Идешь к Ерошкину, он делает огромную докторскую: что будет с железнодорожными перевозками во время атомного взрыва”. Чисто задача Колмогорова. Мы говорим – раз плюнуть.
Нам сказали: не вздумайте! Если вы напишете эту программу, вас проклянут все потомки! Поэтому вы должны писать, продвинуться на 2 сантиметра, чтобы за вами люди тоже пришли и тоже писали. Мы честно это исполнили. Мне кажется, что поколений десять, пять до нас и пять после нас писали нашему майору решение задачи Колмогорова. Это был такой труд, на котором, мне кажется, академиком можно было стать. Мы там все улучшали, но старались не придвинуться к концу. Когда написали эту систему, она была настолько глубокой и всеобъемлющей, каждый старался не вперед двигаться, а вглубь, чтобы следующие, которые придут, у них было пространство».
Глосса об учебе
Конструкция такая была – не заниматься тем, что не интересно, а писать программы. Я помню, по начертательной геометрии мы написали какую-то грандиозную по размеру программу, которая секла какие-то геометрические фигуры. В охране труда не сработало. Мы пришли к преподавателю и говорим: давайте сделаем программу, потом напишете статеечку. Охрана труда была на четвертом курсе. Такой бред! Зачем нас этому учили, до сих пор не понимаю. Он говорит: мне ничего не надо. И мы, как дураки, учили охрану труда. Я получил тройку. До этого все время получал повышенную стипендию. Злые были ужасно. Тогда невозможно было все это выучить: наш мозг не был предназначен для изучения бреда. Вот такая была концепция.
Вспоминая преподавателей, Карачинский выделил одного, наверное, самого любимого: «У меня в институте был преподаватель классный – Феликс Борисович Поволоцкий. Фантастический человек, который на меня произвел огромное впечатление».
Глосса о фантастическом человеке
Поволоцкому – низкий поклон. Он учил абсолютно неформально. Понятно, что на лекцию можно выйти и что-то прочитать, но в результате ничего не понять. А когда ты начинаешь разбираться в исходном тексте операционной системы, и тебе надо ее запустить, чтобы она реально начала работать, и там еще куча ошибок, которые допустили при напечатании книги. Мы все это вылавливали. Начали разбираться, и когда уже запускали – разбирались. Я не один там был – человек 20.
