Василий Галин - Тупик либерализма. Как начинаются войны
Уже к середине 1919 г. Э. Хауз однозначно приходил к выводу, что разоренные войной европейские страны просто физически не смогут покрыть своих долговых обязательств. Требование возврата долгов, по его мнению, привело бы их к банкротству, которое отразилась бы на кредиторах не менее пагубно, чем на должниках{94}. Поэтому в обмен на снижение репарационных претензий союзников в Германии Хауз предложил списать часть их военных долгов Америке. При этом он подчеркивал, что делает это «не потому, что на Соединенных Штатах лежали какие-либо моральные обязательства, а просто исходя из принципа, что с деловой точки зрения долги, которые нельзя взыскать, благоразумнее списать»{95}. Была и другая причина подталкивавшая Хауза. По его словам, над европейскими странами «навис огромный долг, проценты по которому можно уплатить только с помощью чрезвычайных налогов. После войны заработная плата неизбежно должна понизиться, а налоги — повыситься. Это может привести чуть ли не к восстанию»{96}.
На мольбы европейцев Вильсон ответил отказом, заявив, что он «постоит за свою страну»{97}. Мало того, США в 1922 г. приняли закон Фордни-Маккумбера поднявший таможенный тариф (Таможенные сборы (% от объема облагаемого пошлинами импорта) выросли с 5 до 40%){98}, препятствуя тем самым ввозу европейских товаров. Но только посредством продажи своих товаров на американском рынке европейцы и могли получить доллары для погашения своих долгов Соединенным Штатам{99}. Другими словами, в результате повышения таможенных пошлин, расчетная величина долгов европейцев Америке автоматически выросла почти на треть.
Версальская конференция закончилась, а вопросы репарационных платежей и долгов так и остались неурегулированными. «Ллойд-Джордж в значительной степени поддавался требованиям печати и народных масс, настаивавших, чтобы он самым категорическим образом «заставил их платить»«{100}. Французский лев Клемансо горел желанием взять все и требовал во исполнение Германией репарационных условий оккупировать ее промышленные центры на 30 лет{101}. Он ссылался на то, что в 1871 г., то же сделали немцы[18]. Хауз объяснял причину такого поведения лидеров союзных дерясав тем, что: «Премьер-министры далеко не обладали полнотой верховной власти. Разбудив во время войны народные Страсти, — а это являлось изведанным средством воюющих сторон, — они породили франкенштейнское чудовище, перед которым они теперь сами были беспомощны. Они могли Идти на компромисс, если они были достаточно искусны, но уступать им не позволили бы»{102}.
По мнению Хауза: «Если бы в этот критический момент мсье Клемансо и м-р Ллойд Джордж хоть несколько больше доверяли собственным силам, они присоединились бы к президенту Вильсону и навсегда уладили бы этот вопрос о возмещении немцами убытков», таким образом можно было бы избежать «в значительной мере ужасных последствий длительной неустойчивости, терзавшей Европу и весь мир в результате того, что мирная конференция закончилась, оставив нерешенной проблему германских платежей»{103}. Возможность, по словам Хауза была упущена «из-за того, что англичане и французы пожелали невозможного, требуя, чтобы Германия оплатила всю стоимость войны…»{104}.
Хаузу грех было упрекать европейцев, ведь того же самого фактически требовал и его шеф — В. Вильсон. Хауз, в этой связи, делает оговорку, намекая, что на позицию президента США повлияли «довольно влиятельные элементы американского общественного мнения», которые «откровенно выступали против вильсоновской программы. Их лейтмотивом было: «Пусть Германия заплатит за свои злодеяния»«… Примером могут являться слова экс-президента Т. Рузвельта: «…м-р Вильсон в настоящее время не имеет никакого права говорить от имени американского народа… Пусть они (союзники) утвердят свою общую волю над народами, ответственными за чудовищную катастрофу, которая едва не погубила человечество»{105}. По словам Хауза политика Вильсона стояла «перед лицом враждебной и влиятельной хунты в Соединенных Штатах…»{106}.
По мнению Э. Хауза, основным бедствием, порожденным версальским миром, стало отсутствие договора об урегулировании послевоенных финансовых претензий, именно он «предотвратил бы крах валютных систем континентальной Европы. Он помог бы избежать многолетней затяжки в урегулировании репараций, затяжки, которая имела трагические последствия. В центрально-европейских странах бесполезно принесены были в жертву бесчисленные жизни молодежи и стариков; можно было бы избегнуть отчаянной нищеты среди слоев населения, имеющих твердо ограниченные доходы, ставших жертвами обесцененных валют»{107}.
* * *Взыскание репараций началась 9 февраля 1921 г., когда сенат США потребовал от союзников выплаты всех долгов «до последнего пенни». Спустя три месяца в мае 1921 г. в Лондоне союзники предъявили Германии ультиматум, потребовав немедленной выплаты 1 млрд. золотых марок, как аванса в счет репараций[19]. Общая сумма репараций по лондонской схеме составила 132 млрд. марок (34 млрд. долл.)[20]. Франция отказывалась принимать репарации в виде немецких услуг или товаров. Британия в свою очередь 24.03.1921 приняла Закон о погашении репараций, обложив все ввозимые германские товары 50% пошлиной (с 26 мая пошлина снижена до 26%).
К маю Германия выплатила только 40% из тех 5 млн. долларов, которые она должна была предварительно заплатить согласно Версальскому договору. Первый платеж вызвал падение марки с 60 до 100 марок за долл. Германия сильно пострадала от утечки золота, которое по закону должно было покрывать стоимость каждого бумажного банкнота в соотношении 1/3. В мае Центральный банк Германии временно приостановил конвертирование марки в золото{108}. Тем не менее к 31 августа 1921 г. Германия выплатила первый миллиард репараций в золотых марках. Деньги были собраны под поручительство международной банковской сети и превращены в тысячи тонн золота и серебра{109}. Последствия не заставили себя ждать.
Марка рухнула. Если в середине 1922 г. за доллар давали триста марок, то к концу семь с половиной тысяч. 9 января 1923 г. Франция обвинила Германию в нарушении обязательств. Два дня спустя 17 000 французских и бельгийских солдат в сопровождении группы горных инженеров вступили в Рур. Оккупированная область не превышала 60 миль в длину и 30 — в ширину, но на этой территории проживали 10% населения Германии и производилось 80% немецкого угля, чугуна и стали; в этом районе была самая густая железнодорожная сеть в мире. Публично Британия осудила вторжение[21], но не шевельнула и пальцем, чтобы ему воспрепятствовать{110}.
Оккупанты ультимативно потребовали от предприятий «дани», уже на 20% большей, а за отказ угрожали военным судом, то есть расстрелом. Ответом стало поддержанное Берлином «пассивное сопротивление»: добыча угля и работа предприятий не прекращались, но железнодорожники и рейнские водники парализовали транспортную сеть, и прекратили вывоз сырья во Францию. Тогда французы и бельгийцы вызвали своих железнодорожников. Сопротивление нарастало, заводы останавливались. В «конце марта французские войска расстреляли из пулеметов демонстрацию рабочих на территории завода Круппа в Эссене — тринадцать убитых, тридцать раненых. В похоронах приняло участие более полумиллиона человек, а французский военный суд приговорил хозяина фирмы и восемь его служащих, занимавших руководящие посты, к 15 и 20 годам тюрьмы»{111}.
Французы дополнительно воспользовались услугами… поляков, которые тут же призвали военнообязанных и направили их в Германию для обслуживания рурской промышленности и транспорта. На западе Германии при негласной поддержке Франции была провозглашена Рейнская республика. По словам Кейнса у французов бытовало мнение, что путем угроз, взяток, обмана и лести им еще удастся создать независимую Рейнскую республику под французским протекторатом{112}. Идея не удалась. Французский посол в Берлине позже сокрушался: «Мы должны (были) захватить немецкую территорию вплоть до Рейна. Вильсон помешал нам сделать это»{113}. В итоге Рейнская республика переродилась в Рейнскую демилитаризованную зону, оккупированную войсками союзников, причем содержание оккупантов возлагалось на рахитичный германский бюджет{114}.
«Рурский кризис» привел резкому падению производства и гиперинфляции. К марту 1923 г. доллар стоил уже 21 тысячу марок, к 1 июля 160 тыс., к 1 августа — 1 млн., к сентябрю 110 млн., к декабрю — более 4 млрд.![22] Меры, предпринимаемые немецким правительством по обузданию инфляции, не поспевали за нею. Так, несмотря на то, что налог на заработную плату взимался за 2 недели, а налог на продажу помесячно, инфляция все равно их съедала. К ноябрю 1923 г., налоговые сборы покрывали только 1% государственных расходов. Цены на государственные услуги, такие, как почта и железнодорожные перевозки, пересматривались с большим опозданием, что вело к дополнительному росту расходов госбюджета.
