Торстейн Веблен - Теория праздного класса
Превалирование элементов расточительства в жизни печатников по сравнению с другими рабочими можно соответственно отнести на счет, по крайней мере в какой-то степени, большей свободы передвижения и более преходящего характера знакомств и общения людей этой профессии. Однако тщательный анализ показывает, что реальной основой такого высокого уровня расточительств; является не что иное, как та же склонность к проявлению своего господства и денежной благопристойности, которая делает французского крестьянина-собственника скупым и бережливым и побуждает американского миллионера основывать колледжи, больницы и музеи. Если бы закон демонстративного потребления в значительной мере не компенсировался действием других черт человеческой природы, ему чуждых, то для населения, занимающего такое положение, какое занимают в настоящее время слои городских рабочих и ремесленников, всякое сбережение было бы логически невозможно, как бы ни были высок» их заработки или доходы.
Однако, помимо наличия состояния и желания выставить его напоказ, существуют другие нормы репутации и другие, более или менее обязывающие каноны поведения; некоторые из них входят в моду для того, чтобы усилить или ограничить действие обширного, фундаментального правила демонстративного расточительства. Так как эффективность праздности и показного материального потребления просто поверяется тем, насколько они могут служить в качестве рекламы богатства, мы должны быть готовы к тому, что сначала сфера денежного соперничества будет разделена между демонстративным материальным потреблением и праздностью примерно поровну. Затем, как можно было бы ожидать, праздность постепенно уступала бы свои позиции, стремясь к отмиранию по мере поступательного развития экономики и увеличения размеров общества, в то время как демонстративное потребление постепенно приобретало бы все большее значение в относительном и абсолютном выражении до тех пор, пока не поглотило бы весь имеющийся в распоряжении продукт, не оставив ничего свыше едва достаточных средств к существованию. Однако действительный ход развития несколько отличался от такой идеальной картины. Праздность с самого начала захватила первенство и заняла на квазимиролюбивой стадии развития культуры гораздо более почетное место в обществе, чем расточительное материальное потребление, и в качестве непосредственной экспоненты состояния, и как составная часть нормы благопристойности. Начиная с этого момента и далее потребление постепенно завоевывало экономические позиции, пока к настоящему моменту не получило бесспорного приоритета, хотя ему еще далеко до поглощения продукции во всех сферах сверх прожиточного минимума.
Обращение в ранний период к праздности как к господствующему средству поддержания репутации объясняется архаичным разграничением благородных и низких видов занятий. Праздность почетна и становится обязательной отчасти потому, что демонстрирует освобожденность от низкого труда. Архаичное разделение общества на благородный и низкий классы основывается на завистническом различии между почетными и унизительными занятиями, а на ранней квазимиролюбивой стадии это традиционное различие превращается в обязывающий канон благопристойности. Укреплению позиций праздности способствует тот факт, что она все еще выступает столь же эффективным свидетельством благосостояния, как и потребление. В самом деле, в той сравнительно малой и постоянной по составу социальной среде, в которую помещен индивид на той культурной стадии, праздность так эффективна, что при содействии архаичной традиции, крайне осуждающей всякий производительный труд, она рождает крупный безденежный слой и даже стремится ограничить продукцию общественного производства прожиточным минимумом. Такого крайнего сдерживания производства не происходит, ибо рабский труд выполняется под принуждением, которое сильнее требований почтенности, так что работающие слои вынуждены производить продукт сверх их прожиточного минимума. Сравнительно меньшее обращение к демонстративной праздности как к основе репутации происходит впоследствии благодаря тому, что становится относительно выше эффективность потребления как свидетельства обладания богатством, однако частично это явление объясняется и другой причиной, чуждой и в какой-то степени идущей вразрез с обычаем демонстративной праздности.
Этим враждебным фактором является инстинкт мастерства. Если позволяют обстоятельства, этот инстинкт располагает людей к благосклонному взгляду на производительный труд и на все, что представляет собой пользу для человека. Он склоняет их к резкому осуждению расточительных затрат времени и сил. Инстинкт мастерства' присутствует во всех людях и дает знать о себе даже в очень неблагоприятных условиях. Поэтому, как бы ни было данное расходование расточительным в действительности, оно должно иметь по крайней мере какое-нибудь, благовидное оправдание, что-нибудь вроде показной цели. То, каким образом при особых обстоятельствах инстинкт мастерства порождает завистнические различия между знатными и низкими классами и развивает вкус к доблестной деятельности, указывалось в одной из предыдущих глав. В той мере, в какой инстинкт мастерства вступает в противоречие с законом демонстративного расточительства, он выражается не столько в настоятельном требовании реальной полезности, сколько в постоянном ощущении одиозности и эстетической неуместности того, что видится явно бесполезным. Обладая свойством инстинктивного действия, его влияние касается главным образом тех случаев, когда нарушения его требований наглядны и очевидны. Лишь в тех случаях, когда его действие не столь незамедлительно и менее ограничено обстоятельствами, оно распространяется на те существенные отклонения от его требований, которые понимаются только по размышлении.
Пока всякий производительный труд продолжает выполняться исключительно пли как правило рабами, сознание пугающей унизительности всякого производительного усилия слишком постоянно и сильно, чтобы всерьез позволить инстинкту мастерства оказывать серьезное действие и приводить праздный класс к производственной деятельности; однако, когда квазимиролюбивая стадия (с ее системой рабства и статуса) переходит в миролюбивую производственную стадию (с наемным трудом и денежной оплатой), этот инстинкт более действенно включается в игру. Он начинает завоевывать и формировать взгляды людей на то, что достойно поощрения, и утверждается в качестве по крайней мере вспомогательного канона самоудовлетворенности. Оставляя в стороне все привносимые обстоятельства, можно сказать, что в ничтожном меньшинстве остаются сегодня те лица (из взрослых), кто не питает никаких намерений по достижению какой-либо цели или кем не движет собственное побуждение придать форму какому-то предмету, факту или отношению, с тем чтобы ими мог воспользоваться человек. Эта наклонность может в значительной степени подавляться побуждением к почтенной праздности и стремлением избежать неприличествующей полезности, оказывающими более непосредственное действие, и, следовательно, она может выражаться лишь в несерьезной деятельности, например в выполнении «общественных обязанностей», в квазинаучном и квазихудожественом образовании, в заботах по дому и его убранству, в участии в кружках кройки и шитья, в умении задавать тон в одежде и одеваться, играть в карты, гольф или управлять яхтой, в сноровке в самых различных развлечениях. Однако тот факт, что инстинкт мастерства может под давлением обстоятельств выродиться в бессмысленность, ничуть не больше опровергает его наличие, чем реальность инстинкта наседки опровергается тем, что мы можем заставить ее высиживать фарфоровые яйца.
