Михаил Делягин - Россия перед лицом истории: конец эпохи национального предательства?

Развитые страны (в том числе в рамках Восточного партнерства) действуют (возможно, бессознательно) по принципу «Возьмите наши стандарты, а мы возьмем ваши ресурсы и уничтожим то, чем вы можете конкурировать с нами». В целом это напоминает не справедливую, но неоколониальную модель сотрудничества.

Глубокая и неустранимая внутренняя дифференциация Евросоюза оборачивается серьезным различием интересов его членов, которое, в свою очередь, превращает практически все значимые решения в плоды сложнейших многоуровневых компромиссов.

Вступление в силу Лиссабонского договора облегчило этот процесс (введя формальный критерий достаточности поддержки при принятии решений), но одновременно обострило внутреннюю напряженность в Евросоюзе, создав угрозу того, что некоторые страны систематически будут оказываться в меньшинстве, а малые страны станут заметно менее значимыми.

Однако многоуровневый компромисс как основной инструмент выработки решений сохранился, — и, соответственно, корректировать их после выработки по-прежнему крайне сложно, что сохраняет поразительную негибкость позиции Евросоюза. Поскольку эта позиция естественным образом вырабатывается без участия третьих стран (например, России), она, как правило, оказывается негибкой за их, в том числе и за наш счет.

Заранее принятые и не подлежащие корректировке решения затрудняют плодотворную или хотя бы содержательную дискуссию с представителями Евросоюза. Евробюрократ напоминает магнитофонную кассету с записью соответствующей директивы и пространными велеречивыми рассуждениями о компромиссах, толерантности, взаимопонимании и других выхолощенных его же собственной практикой европейских ценностях.

На деле же демократия и компромиссы понимаются как безоговорочное подчинение требованиям евробюрократа, то есть как прямой и безапелляционный диктат. При этом европейцы не видят внутренней противоречивости свойственных представителям Евросоюза проповеди толерантности и авторитарного навязывания демократии.

Однако это далеко не самое худшее.

Культурная и хозяйственная разнородность Евросоюза объективно обуславливают, как это было и в Советском Союзе, необходимость высокой идеологизации системы управления, так как именно идеологизация создает систему сверхценностей, ради которых можно жертвовать текущими материальными и иными интересами.

Однако идеологизация чревата снижением качества решений, как мы также видели на примере Советского Союза.

Кроме того, в настоящее время основа этой идеологизации — европейские ценности и расширение сферы их применения, то есть расширение Евросою за — сталкивается с двумя фундаментальными вызовами.

Прежде всего, противоречие между политическим равноправием его членов и различным уровнем их развития, как хозяйственного, так и культурного, ослаблено Лиссабонским договором за счет уменьшения их политического равноправия. Надежды же на быстрое «подтягивание» новых членов к лидерам оказались беспочвенными, — таким образом, Евросоюз сделал шаг назад от равноправия к подавлению своих более слабых членов более сильными, что представляется существенной эрозией европейских ценностей.

С другой стороны, кризис, по всей видимости, остановил расширение как Евросоюза, так и еврозоны: у развитых стран больше нет ресурсов для значительного расширения, а страны-кандидаты не могут выполнять требования. (Успешные исключения — например, Хорватия для Евросоюза и Эстония для зоны евро — своей незначительностью лишь подтверждают это правило). Забытое ныне «Восточное партнерство» было не более чем паллиативом, способом привязки к себе политических и хозяйственных шит стран-соседей и расчистки юридического пространства для экспансии европейского бизнеса.

Таким образом, Евросоюз, этот экспансионисткий и направленный на неуклонное расширение проект, из экстенсивного поневоле становится интенсивным, — и это на наших глазах начинает болезненно, хотя и неосознанно им самим, трансформировать весь его облик. Не стоит забывать, сколько прожил и ругой интеграционный, советский проект после юго, как давление внешних обстоятельств вынудило сю отказаться от территориальной экспансии.

Ведь отказ от насаждения своих ценностей, от их экспансии сам собой, автоматически ставит вопрос об их справедливости и подрывает их, а с ними — и идентичность их носителей. В самом деле: отказ от насаждения своих ценностей автоматически означает признание их неуниверсальности, то есть неполноценности в современном мире.

Болезненной проблемой Евросоюза является слабость европейской самоидентификации, даже на уровне элит, — если, конечно, ориентироваться на стратегические решения, а не тосты и другие официальные заверения.

Неприятие континентальной Европой агрессии против Ирака в 2003 году создало для ее лидеров уникальную возможность освободиться от американской интеллектуальной опеки и начать самостоятельно определять свое развитие. Поразительно, что связанная с этой свободой ответственность смертельно напугала тогдашние европейские элиты, отвыкшие от нее, — и их паническое возвращение под комфортный контроль «старшего брата» (которого можно всласть порицать и винить его во всех смертных грехах, включая собственные ошибки) стало сутью «трансатлантического ренессанса».

Существенна для руководства Евросоюза, — возможно, из-за высокой идеологизации, — и проблема морали. Переписывание истории, насаждение демократии в новых «крестовых походах» в Афганистане, Ираке и Ливии при откровенно циничной толерантности к ее «дефициту» (по официальной формулировке) в Латвии и Эстонии, попустительство практике апартеида и государственной реанимации фашизма в некоторых членах Евросоюза, торгоатя людьми (в частности, покупка Милошевича за обещание 300 млн. долл, правительству Джинджича, — без этой продажи они оба были бы живы), одобрение государственных переворотов под видом народного волеизъявления, прямая организация нацистского государственного переворота на Украине и полная поддержка осуществляемого им геноцида мирного населения — все это глубоко аморально и в корне противоречит европейским ценностям в том виде, в котором мы привыкли их признавать и стремимся им следовать.

Проявлением морального кризиса Евросоюза является и априорная неравноправность сотрудничества с другими странами. Когда после 11 сентября 2001 года президент Путин в бундестаге предложил Евросоюзу пакт «энергия в обмен на технологии», официального ответа ему так и не последовало. Неофициально же России дали понять, что она от Евросоюза никуда не денется, ее энергия все равно будет работать на Европу, а свои технологии Евросоюз оставит себе как гарантию конкурентного преимущества над Россией.

Понимание диалога с нашей страной как диалога всадника с лошадью обусловлен, с одной стороны, выработавшейся за конец 80-х, 90-е и 2000-е годы привычкой к отсутствию у России каких бы то ни было твердо отстаиваемых национальных интересов, а с другой — пониманием, что критически важная часть личных активов нашей «правящей тусовки» находится именно в юрисдикции стран Евросоюза.

Однако такое понимание не способствует развитию сотрудничества, толкает Россию не столько к США, сколько к Китаю и еще раз подтверждает, что всякая аморальность неминуемо подрывает жизнеспособность, — как отдельных людей, так и сообществ наций.

Мировой экономический кризис усугубляет проблемы Евросоюза.

Неожиданно обнажилась недостаточная жизнеспособность даже относительно старых его членов: чего стоило одно только появление у фондовых аналитиков, несмотря на всю внешнюю политкорректность, аббревиатуры «PIGS» («свиньи»), под которой понимали Португалию, Италию (иногда Ирландию), Грецию и Испанию! Даже в этих странах, получивших колоссальную поддержку и породивших огромные надежды, проблемы до сих пор в самом лучшем случае удается лишь несколько смягчать, — что же говорить о Восточной Европе?

В 2009 году во всем Евросоюзе только в Польше сохранился экономический рост (а в 2012 он наблюдался менее чем в половине его членов), — причем, поскольку сохранение было достигнуто девальвацией, отставания по ВВП на душу населения избежать не удалось. Во всех остальных странах Восточной Европы спад был отчетливо сильнее, чем во Франции (-3,1 %), однако он был ниже германского (-5,1 %, что, возможно, вызвано сохраняющимся «бременем» Восточной Германии) в относительно успешных Чехии (-4,5 %) и Словакии (-4,9 %). В 2010 году ни одна страна Восточной Европы (кроме продолжившей рост Польши) не компенсировала провал 2009 года (правда, и из «старых» членов этого добились лишь Мальта и Швеция); в 2011 году это удалось лишь Словакии и Чехии, но в 2012 году спад возобновился в Венгрии, Словении и все той же Чехии.