Александр Долгин - Экономика символического обмена
Культурный багаж индивида, отражающийся в его литературных, театральных и прочих предпочтениях, куда как репрезентативней, но его долго распаковывать. Будучи менее приспособлен к техникам скорочтения, он отодвинут в игре статусов на второй план. Наглядность ценят выше подлинности. В обществе, опирающемся на сеть полезных знакомств, система ценностей подстраивается под информацию, зашитую в атрибуты статуса, а те в свою очередь – под систему цен. Люди недо- или переоценивают то, что недо- или переоценено в ценах. Другими словами, ценят не то, что действительно наиболее ценно, а то, что сделала приоритетным рыночная система цен. Как сказал бы Фромм, казаться важнее, чем быть[700].
Но если увязать данный перекос с установкой на инструментальную (счетную) рационализацию, ставшую приоритетной для большинства людей, то почему не рационализировать саму эту установку? Чем безудержно накапливать впрок, не благоразумней ли глубже освоить искусство тратить? Как перенацелить инвестиции в данное русло? Смена галса не произойдет сама собой. Социальные институты так сцементировали стереотипы поведения людей, что стали преобладать внешне инструментально-рациональные, а на деле отнюдь не полнокровные жизненные стили. Тут хорошо бы опереться на иной, не денежный, но не менее универсальный и легко считываемый критерий успешности, позволяющий вырваться за рамки исчерпавших себя показных практик. Обзаведись мы им, символические инвесторы станут примерами для подражания. В экономике об эффективности судят по росту денежной капитализации, но для культуры и для человеческой личности такое измерение неинформативно. Нужен другой, но тоже универсальный индикатор.
Глава 4.5. Качественное время – универсальный индикатор и цель культуры
К оценке культурного благосостояния можно подойти с разных сторон. Безусловно, имеет смысл отслеживать инфраструктурную оснащенность данной сферы, что будет отчасти характеризовать ее состояние. Также можно и нужно измерять время и деньги, потраченные на потребление культурных продуктов и услуг. Но наиболее ясную картину даст учет итогов восприятия произведений. Задача в том, чтобы наладить такого рода учет как по отношению к отдельному человеку, так и в масштабах всего общества.
Как уже говорилось, экономисты связывают благосостояние с полезностью, но попадают в патовое положение из-за того, что представление о ней получают (хотя и со всеми оговорками) через цену, а в ней плохо отражается вклад культуры. Рынок не владеет данными о воздействии того, что он производит[701], но и наладить систематическое измерение вне рынка – утопия. Фиксируй рынок не ожидаемую полезность, как сейчас, а результирующую, в нашем распоряжении оказалось бы все необходимое. Перестановка акцента на итоговую полезность, ту, что имеет возможность выявить только потребитель, позволит сдвинуть вопрос оценки культурного благосостояния с мертвой точки. Если учесть, что благодаря новому институту общественной экспертизы в индикации воспринимаемого качества произведений могут произойти радикальные сдвиги, данный подход перестает быть утопией. От денежных замеров, получаемых в ходе коллаборативной фильтрации, один шаг до нового понимания благосостояния – намного более корректного, в котором учтена индивидуальная «полезность» искусства.
В ходе коллаборативной фильтрации генерируются балльные отклики потребителей на произведения. По сути, это не что иное, как оценки «для-себя ценности» культурной коммуникации. В предложенной нами схеме коллаборативной фильтрации, совместимой с рыночными механизмами, они получат денежное выражение. Так накопятся бесценные данные – те самые субъективные оценки полезности, которых столь недостает теории благосостояния.
Люди стремятся к счастью; с чем бы они ни связывали и как бы ни понимали это состояние, оно в значительной мере реализуется через эмоциональную и творческую активность. О благосостоянии можно будет судить по силе этой активности, когда постфактумные денежные сигналы войдут в практику. Эти платежи будут указывать на реализованную полезность произведения, или его воспринимаемое качество, или качество символических коммуникаций. А еще можно сказать и так: качественное личностное время. Последняя формулировка представляется наилучшей. Качественное время – это время, которое сам человек определил как хорошо проведенное. В идеале, это такое время, которое в соответствии с приоритетами, возможностями и мерками конкретного индивида использовано наилучшим образом.
На первый взгляд, термин не несет ничего нового, чего не имели бы в виду, говоря, например, о качестве жизни. Но так лишь кажется. Суть инновации в переходе в такую субъективную систему координат, которая позволяет объективировать переживание времени. Это революционный момент – сделать сугубо индивидуальную, трудноуловимую характеристику практически измеримой.
Природа личностного времени и механизм его переживания человеком будоражили умы с давних пор. Но размышления на этот счет не были должным образом оформлены – они не вылились в широкодоступное, и практически используемое знание. Хотя для многих людей не будет сюрпризом мысль, что в субъективном восприятии время течет аритмично, не совпадая с движением стрелки часов[702], но из этого обстоятельства как бы ничего жизненно важного не следует. Во всяком случае, индивидуальные подходы к управлению личностным временем (ощущением его скоротечности или тягучести, эмоциональной окрашенности) не капитализируются в общественный опыт (разве что можно интерпретировать в этом ключе восточные практики). Впервые феномен неоднородности времени описал Августин в 11 главе «Исповеди», а вслед за ним многие выдающиеся философы брались за этот вопрос[703]. Однако понятие «субъективное время личности» не прижилось в языке, и навыку «самоуправления» временем нигде не обучают. Спрашивается, почему оставили попытки уловить ключевую характеристику жизни, иное понимание которой обещает массу новых возможностей и способно привести к переосмыслению всего и вся? Неужели не ворошат «время» из опасения разрушить каркас человеческого общежития?! Но любопытство никогда не отступало перед осторожностью. Так почему же столь скудно знание об управлении тягучестью минут?
Ведь доподлинно известно, что восприятие времени радикально меняется в искусственно созданных условиях сенсорной изоляции (в специальных лабораторных ваннах, куда погружают человека, или в пещерах)[704] или под воздействием наркотических препаратов. Однако существует целый ряд помех, не позволяющих измерить индивидуальное ощущение времени. Наиболее серьезная из них – субъективность оценки, но устранить ее – значит лишиться предмета исследования[705]. Решением проблемы могла бы стать статистика, но ее сложно собрать из-за несводимости интроспекций (самонаблюдений) воедино. В итоге категория качества личностного времени так и пролежала в запасниках философской мысли – не последнюю роль здесь сыграл тот факт, что понятие не было операционализировано и представлено в численной форме. Остался без внимания (совершенно незаслуженно) и такой аспект, как связь качества времени с его субъективно воспринимаемой длительностью (интуитивно ясно, что эта связь имеет место).
