Бет Симон Новек - Умные граждане – умное государство
Все это движение происходило в русле характерного для эпохи постпросвещения общего стремления к рационализму, на сей раз принявшему облик и форму науки, и было созвучно всеобщему оптимизму и вере в прогресс, которыми отмечен конец XIX века. Научный рационализм казался тогда идеальным инструментом для системного совершенствования общества[265]. Его семена были посеяны уже давно. Решимость положить в основу рациональную мысль – суждение, построенное на научных принципах и подкрепленное эмпирическими измерениями, – а не данные ненадежных чувств, идет еще от Декарта и картезианских[266] философских кружков XVI–XVII веков. Картезианская мысль развивала тезис о том, что познание неизменных законов природы и математики отличается от размышлений оценочного характера и эти законы можно подтвердить экспериментально.
Немецкий термин Wissenschaft (наука) и его производные Wissenschaftler (ученый) и wissenschaftlich (научный) появились в XIX веке, когда наукой занялись профессионалы, будь то выпускники университетов: врачи, фармацевты, дантисты, адвокаты – или представители политической науки. Как писал в конце XIX века ректор Гарварда Чарлз Элиот, идеальный профессионал – это «не эрудит и не практик, но ученый»[267].
Теперь профессионалов обучали дедуктивному подходу к научному знанию (тому, что греки называли techne), а не как прежде, не через ремесло и не через практику (metis). Формальные образовательные программы структурировали знания в виде упорядоченной системы постулатов, подкрепленных эмпирическим наблюдением. Не все выпускники университетов носили белые халаты, но все они были учеными.
Готовившие профессионалов университеты ориентировались на средний класс. Аристократия веками пользовалась преимуществами изначально более широких стартовых возможностей, полученных по наследству[268]. Теперь университеты позволяли добиться успеха за счет объективных личных достоинств и образования, доступ к профессии зависел от результата экзаменов, а не от социальных связей. Благодаря ориентации на новые профессии развивающееся высшее образование Америки питало – а фактически делало возможной – «веру общества в объективные критерии, компетентность, дисциплину и контроль»[269].
К 1870 году в США было больше программ бакалавриата и больше медицинских и юридических школ, чем в Европе. В течение первого десятилетия последней трети XIX века преподавательский состав высших учебных заведений вырос вдвое, а с 1870 по 1900 год увеличился более чем на 300 %. В 1905 году Эндрю Карнеги[270] учредил первый пенсионный фонд для профессоров из светских университетов. Это дало толчок росту университетов и преобразованию многих религиозных учебных заведений в светские. На месте узкоконфессиональных колледжей стали расти современные процветающие университеты с библиотеками, лабораториями и крупными фондами целевого капитала[271].
Количество студентов, обучавшихся по программам бакалавриата, выросло с 52 тыс. в 1870-м до 355 тыс. в 1910 году. Число студентов магистратуры увеличивалось еще стремительнее. В 1871 году в США было всего несколько сотен студентов-магистрантов. К 1910 году этот показатель превысил 10 000[272]. С 1868 по 1891 год богатые филантропы, основавшие Корнелльский университет, Университет Джона Хопкинса, Университет Вандербильта, Университет Кларка, Чикагский университет и Стэнфорд, пожертвовали на высшее образование более 140 млн долларов.
Законы Моррилла[273] о безвозмездной передаче университетам государственных земель позволили создать сельскохозяйственные университеты с собственным землевладением и привлекли десятки миллионов долларов на развитие высшей школы[274]. Более 70 колледжей и университетов, в основном на Среднем Западе, появились в результате этой законодательной инициативы, нацеленной на «преподавание областей знания, связанных с сельским хозяйством и искусством механики, по рекомендованным законодательными собраниями штатов методикам для продвижения свободного и практического образования рабочего класса в области исследований и профессий»[275].
Неудивительно, что в сложившихся условиях в университетах началась трансформация права из профессионально-практической сферы деятельности в предмет научного исследования. Декан Гарварда Кристофер Коламбус Лэнгделл, который ввел в образовательный процесс анализ кейсов, по сей день распространенный в юридических учебных заведениях, возглавил движение за превращение американского права из ремесла, которое ученики осваивают в адвокатских конторах, в предмет, достойный изучения в элитных университетах. Лэнгделл составил «сборник прецедентов», студенты сначала читали описание прецедента, а затем выявляли в нем ключевые принципы. Идея этой методики состояла в том, чтобы научить новых профессионалов так же тщательно классифицировать и разбирать правовые прецеденты, как ученый-естественник в лаборатории каталогизирует природные образцы.
Методом подготовки юристов стало изучение закона, а не правовая практика. Центральную роль в решении этой задачи играли университеты, потому что в них были библиотеки. Лэнгделл писал:
[Юридическая библиотека] – это предмет нашей величайшей и постоянной заботы. Библиотека – истинная мастерская для профессоров, равно как и для студентов… для нас это то же, что университетские лаборатории для химиков и физиков, музей естественной истории для зоологов, ботанический сад для ботаников[276].
Право стало наукой; библиотека – его лабораторией и фондами, а его хранителями – профессионалы, чьи решения относительно формирующегося канона административного права были окончательными и не подлежали пересмотру. Такая ситуация складывалась не только в юридическом образовании.
Университеты вбирали в себя колоссальное количество новых областей знания. В 1867 году в Гарварде была основана первая стоматологическая школа. Она отличалась от существующих колледжей прикладной подготовки тем, что расширяла медицинское и научное понимание области, которая прежде была просто ремеслом. В 1881 году в составе Пенсильванского университета была создана Уортонская школа бизнеса, став первой ласточкой грядущей доктрины о том, что бизнес – это профессия, а управление – наука.
Экономическая наука, хотя и зародилась ранее, в конце XIX века переживает огромный всплеск интереса: число учебных кафедр увеличилось девятикратно[277]. В 1880-х годах в Колумбийском университете появилось отделение «политических наук» (ранее этого термина не существовало) с целью «подготовки молодых людей для всех направлений гражданской государственной службы»[278]. В 1886 году вышел первый номер ежеквартального журнала Political Science Quarterly, освещавшего новости «политики как профессии»[279]. В Чикагском университете отделение политических наук открылось в 1900 году, на должность первого профессора в этой области был приглашен Чарлз Мерриам[280]. Именно Мерриаму и Вудро Вильсону[281] государственное управление обязано ростом интереса к себе как к самостоятельной профессии.
В начале 1930-х годов начали появляться школы государственного управления, где одновременно обучали применять политическую науку на практике и вели исследования в области управления. Примерно тогда же зародились термины «государственное (общественное) управление» и «государствоведение» (Staatswissenschaft). Спустя несколько десятилетий появились профессиональные организации, такие как Ассоциация анализа государственной политики и управления[282], Национальная ассоциация школ государственного управления[283] и Национальная академия государственного управления[284].
Профессиональные объединения дополнительно усиливали область, которая с момента своего возникновения черпала силу, авторитет и независимость из законов и правил, которые сама же и устанавливала. Каждая группа стремилась повысить статус своей гильдии, закрепиться в университетах, сформулировать строгие условия допуска в свои ряды, заложить научные основы работы и провести четкие, отсеивающие посторонних границы.
C учетом новообретенной значимости и в надежде упрочить свое место в профессиональном мире, социологам приходилось демонстрировать, что их наука обеспечивает какую-то степень достоверности. Поэтому они последовательно отстаивали научный объективизм как одну из своих методологических норм. С появлением социальных наук о поведении – психологии и социальной психологии – исследователи с удвоенной энергией принялись крепить профессиональную репутацию своих молодых дисциплин, подтверждая их право на существование наблюдаемостью и измеримостью изучаемых феноменов[285].
Все очевиднее становилась необходимость в эмпирических исследованиях человеческого поведения, в том числе политического. Исследователь истории идей Эдвард Перселл-младший описывает это так:
