Питер Уоттс - По ту сторону рифта
– Но она же мерцает… – Он облизывает зубы. – Видно же, как она… погодите, вы хотите сказать, это что-то перед фонами? Между… между ними и нами?
– Ммм.
– Какой-то фильтр, значит. – Дикс немного расслабляется. – Хотя мы ведь тогда бы его увидели, правда? И фоны бы его пробили по пути.
Я снова перехожу на командирский тон:
– Каково поле обзора «Эри» прямо по курсу в настоящий момент?
– Восемнадцать микроградусов, – отвечает Шимп. – В районе 428-й конус видимости составляет три целых тридцать четыре сотых светосекунды в поперечнике.
– Увеличить до сотни светосекунд.
Полоса посреди визира «Эри» разъезжается и поглощает раздвоившуюся картинку. На мгновение звезда заполняет весь бак, заливая мостик багряным светом. Затем съеживается, словно выеденная изнутри.
Изображение несколько размыто.
– Можешь убрать шум?
– Это не шум, – докладывает Шимп. – Это пыль и молекулярный газ.
Я моргаю.
– Плотность?
– Ориентировочная – сто тысяч атомов на кубометр.
На два порядка выше нормы, даже для туманности.
– Почему такая высокая?
Если в некоем гравитационном поле удерживается столько материи сразу, то мы должны были это засечь.
– Не знаю, – рапортует Шимп.
У меня есть нехорошее чувство, что уж я-то знаю.
– Расширить поле обзора до пятисот светосекунд. Усилить условные цвета в ближнем инфракрасном.
Космос в баке затягивает зловещая мгла. Крошечное Солнце в центре, размером уже с ноготь, сияет ярче прежнего; раскаленная жемчужина в мутной воде.
– Тысяча светосекунд, – приказываю я.
– Вот оно, – шепчет Дикс.
По краям дисплея вновь разливается космос как он есть: темный, ясный, первозданный. А 428-я устроилась в сердце тусклой сферической оболочки, какие в общем-то не редкость, – это сброшенные обноски звезд-компаньонов, которые в судорогах расшвыривают газ и радиацию на целые световые годы. Только 428-я – не ошметок какой-нибудь новой. Это красный карлик – мирный, среднего возраста. Заурядный.
Не считая того факта, что он маячит ровнёхонько в центре разреженного газового пузыря диаметром в 1,4 а.е. И того, что этот пузырь не разжижается, не рассасывается, не истаивает понемногу в беспроглядной космической ночи. Нет: или с дисплеем какие-то серьезные неполадки, или эта небольшая сферическая туманность расползается примерно на 350 светосекунд от центра, а потом попросту останавливается, и ее граница обозначена с четкостью, на какую природа не имеет права.
Впервые за тысячи лет мне не хватает моего кортикального кабеля. У меня уходит целая вечность, чтобы саккадами[7] набрать запрос на клавиатуре в мозгу и получить ответ, который мне и без того уже известен.
Наконец данные возникают.
– Шимп. Увеличь яркость условных цветов на 335, 500 и 800 нанометрах.
Оболочка вокруг 428-й вспыхивает, словно крылышко стрекозы, словно переливчатый мыльный пузырь.
– Это прекрасно, – в благоговении шепчет мой сын.
– Это фотосинтез, – поправляю я.
Феофитин и эумеланин, если верить спектру. В некоторых количествах присутствует даже подобие пигмента Кейппера на основе свинца – он поглощает рентгеновские лучи в пикометровом диапазоне. Шимп высказывает предположение, что это так называемые хроматофоры, разветвленные клетки с небольшим содержанием пигмента, – к примеру, частиц угольной пыли. Собери эти частицы в кучку – и клетка фактически прозрачна; распредели по цитоплазме – и она потемнеет, станет приглушать все проходящие через нее электромагнитные волны. Похоже, на Земле существовали животные с такими клетками. Они умели менять окраску тела, сливаться с фоном и так далее.
– То есть звезду окружает оболочка из… из живой ткани, – произношу я, пытаясь свыкнуться с этой мыслью. – Что-то вроде… мясного пузыря. Окружающего целую чертову звезду.
– Да, – подтверждает Шимп.
– Но ведь это… Господи, да какой она толщины?
– Не более двух миллиметров. Возможно, меньше.
– Почему?
– При значительно большей толщине ее легче было бы обнаружить в видимой части спектра. И она оказала бы отчетливое воздействие на зонды фон Неймана, когда те проходили через нее.
– Это при условии, что ее… клетки, получается… похожи на наши.
– Пигменты узнаваемы; не исключено, что и остальное тоже.
Только совсем привычными они быть не могут. Ни один обыкновенный ген не продержался бы в такой среде и двух секунд. Я уже не говорю о той чудодейственной субстанции, которая заменяет этой штуке антифриз…
– Хорошо, давайте тогда по заниженному варианту. Пускай средняя толщина составляет один миллиметр. Плотность как у воды при стандартных условиях. Какой будет общая масса объекта?
– 1,4 йотаграмма, – почти в унисон отвечают Дикс и Шимп.
– Это, хм…
– Половина массы Меркурия, – услужливо подсказывает Шимп.
Я присвистываю сквозь зубы.
– И это все один организм?
– Я пока не знаю.
– У него органические пигменты. Да он же говорит, мать вашу. Он разумен.
– Большинство циклических сигналов, исходящих от живых источников, представляют собой простые биоритмы, – заявляет Шимп. – Разума в них нет.
Я игнорирую его и обращаюсь к Диксу:
– Предположим, это все-таки сигнал.
Он хмурит брови.
– Шимп говорит…
– Предположим. Включи воображение.
До него никак не доходит. Он, кажется, нервничает.
Он даже очень нервничает, понимаю я вдруг.
– Если бы кто-нибудь подавал тебе сигналы, – говорю я, – как бы ты тогда поступил?
– Дал бы… – На лице – замешательство, потом где-то внутри замыкается спутанная цепь – …Ответный сигнал?
Мой сын идиот.
– Ну а если сигнал поступает в форме систематических колебаний интенсивности света, то как…
– Использовал бы ТИ-лазеры[8], испускающие импульсы в промежутке от 700 до 3000 нанометров. С их помощью можно разогнать совокупный переменный сигнал до эксаваттного диапазона, не подвергая риску нашу защиту; после дифракции получается более тысячи ватт на квадратный метр. Это гораздо выше порога обнаружения для объекта, способного воспринимать тепловое излучение красного карлика. А содержание не так уж и важно, если нас просто окликают. Значит, отзовемся. Послушаем эхо.
Хорошо, мой сын не обычный идиот, а савант[9].
Только вид у него все равно несчастный.
– Шимп, но ведь настоящей информации она не передает, правда?
И снова нехорошие предчувствия выползают на первый план. Она.
Дикс принимает мое молчание за амнезию.
– Сигнал ведь слишком примитивный, помните? Несложная последовательность импульсов.
Я качаю головой. В этом сигнале столько информации, что Шимп и представить не может. Он очень многого не знает. И меньше всего на свете мне хотелось бы, чтобы этот… этот ребенок советовался с ним, смотрел на него как на равного или, не дай бог, как на наставника.
Да, ему хватает ума на то, чтобы прокладывать курс между звездами. На то, чтобы в мгновение ока высчитывать простые числа в миллион знаков. Даже на примитивную импровизацию, если команде случится слишком заметно отойти от целей миссии.
Но не на то, чтобы узнать сигнал бедствия.
– Это кривая торможения, – говорю я им обоим. – Сигнал замедляется. Снова и снова. Вот и весь смысл.
Стоп. Стоп. Стоп.
И, кажется, предназначено послание для нас и ни для кого больше.
Мы откликаемся. Молчать причин нет. А потом опять умираем – какой смысл засиживаться допоздна? Стоит ли за этой колоссальной сущностью реальный разум или нет, но эхо-сигнал достигнет ее не раньше чем через десять миллионов корсекунд. И пройдет, по меньшей мере, еще семь миллионов, прежде чем мы получим ответ – если нам его отправят.
Ну а тем временем можно и залечь в склеп. Заглушить все опасения и желания, приберечь остаток отпущенной мне жизни для действительно важных моментов. Изолировать себя от бестолкового тактического ИскИна, от молокососа с влажным взглядом, который смотрит на меня так, словно я какой-то маг и вот-вот исчезну в клубах дыма. Дикс открывает рот, я отворачиваюсь и поскорее убираюсь вниз, навстречу забвению.
Но ставлю будильник, чтобы проснуться уже в одиночестве.
Какое-то время я валяюсь в гробу, радуясь скромным победам прошлого. С потолка смотрит мертвый, почерневший глаз Шимпа; за все эти годы никто не удосужился оттереть углеродные шрамы.
Это своего рода трофей, напоминание о ранних пламенных днях нашей Великой Борьбы.
Есть что-то… успокаивающее, пожалуй, в этом неизменном слепом взгляде. У меня нет никакого желания соваться туда, где нервы Шимпа не прижгли с тем же усердием. Ребячество, конечно. Чертова железяка уже знает, что я не сплю: хоть здесь она слепа, глуха и беспомощна, во время разморозки склеп пожирает столько энергии, что ту никак не замаскируешь. Ну и не то чтобы шайка телероботов с дубинками только и дожидается, когда я высуну нос наружу. Все-таки у нас сейчас перемирие. Противостояние продолжается, но война выродилась в холодную: теперь мы просто действуем по привычке, гремим кандалами, будто мультиплет постаревших супругов, обреченных ненавидеть друг друга до скончания времен.
