Питер Уоттс - По ту сторону рифта
Мы твердили себе, что в глубине души ты хороший мальчик, что для тебя все это древняя история, абстрактная и ненастоящая. Как врачи, мы оба хорошо знакомы с печальным стереотипом о еврее, презирающем самого себя, поэтому мы договорились до того, что воспринимали тебя как своего рода жертву. Но, когда полицейские привезли тебя с кладбища и ты взглянул на нас тупыми, равнодушными глазами, я прекратил искать тебе оправдания. То была не просто могила твоего дяди. Ты плюнул на шесть миллионов других могил, причем сознательно, и это ничего для тебя не значило.
Твоя мать прорыдала много часов. Разве она не показывала тебе старые фотоальбомы, онлайн-архивы, само наше семейное древо, у которого столько ветвей оказалось обрублено в середине века? Разве не пытались мы оба рассказать тебе о тех событиях? Я старался ее утешить. Невозможно, сказал я, объяснить слова «Никогда больше!»[66] тому, чьи знания об убийстве сводятся ко счету, который он набирает, день напролет прорезавшись в «Охотника на зомби»…
И тут я сообразил, что нужно сделать.
Я выжидал. Неделю, две – ровно столько, чтобы ты поверил, что я тебя простил, как прощал всегда. Но я знал твое слабое место. Для тебя все вокруг происходит слишком медленно. Твои чудодейственные игрушки – электроды, которые считывают эмоции и подчиняются непосредственно подсознанию, – уже наскучили тебе. Ты видел рекламу «Улучшенной реальностиTM»: чувственные ощущения подаются прямо в мозг! Выбросьте свои наглазники, наушники и перчатки, забудьте про них навсегда! Чувствуйте, как ветер фантастических миров овевает вашу кожу, вдыхайте дым битвы, пробуйте на вкус кровь ваших игрушечных монстров, которых так легко убивать! Всеми чувствами погрузитесь в бойню!
Тебе надоело играть с мультяшками, а новая модель выходила еще не скоро. Ты так и ухватился за мое предложение. Знаешь, а ведь твоя мать работает над чем-то подобным. По медицинской части, конечно, но там все действует точно так же. Может даже, она загрузила в базу какие-нибудь сенсорные образцы для экспериментальных целей.
Если пообещаешь никому не говорить, то я бы мог провести тебя туда…
Да, я уже на пенсии и закончил практику двадцать лет назад, но от своих привилегий так и не отказался. Я все еще бываю в лаборатории твоей матери, иногда помогаю ей. Меня не перестает удивлять, с какой страстью она стремится постичь, как работает разум и как он ломается. Эту черту она унаследовала от меня. А я приобрел ее в Треблинке, когда был вполовину младше тебя. Я тоже вырос с потребностью чинить изломанные души, – но в те времена инструменты психиатров были слишком грубыми. Скальпель, чтобы вскрывать плоть; слова и медикаменты, чтобы вскрывать сознание. В наших методах было не больше точности, чем в попытках пьяницы сдвинуть стаканы на стойке, топая по полу.
То ли дело машины, на которых работает твоя мать! Транскраниальные сверхпроводники, высокоточные СВЧ-генераторы, резонаторы Шпинделя! Конкретные цепи можно выделить, переписать, полностью стереть! Да сами их названия звучат как магические формулы!
Я освоил их не так хорошо, как она, и знаю лишь самые основы. Я не умею внедрять образы и звуки, не могу создавать воспоминания как таковые. По крайней мере декларативного рода[67].
Но вот процедурная память мне подвластна. Правая лобная доля, гиппокамп, базовые реакции в виде страха и беспокойства. Пробудить рептилию несложно. А в подробностях ты и не нуждался. Тебе не надо было помнить, как моя сестра, еще младенец, валяется лицом в грязи, словно куча хвороста. И цвет неба в тот день, когда я застыл в страхе перед настоящим монстром, который заметит меня, если я к ней подойду. Урок как таковой тебе был без надобности.
С тебя хватило бы и морали.
Потом ты сел прямо – в растерянности, которая сменилась разочарованием, а затем и досадой. «Я ничего не почувствовал! Да они же вообще не работают!» Я без всяких машин мог прочесть твои мысли. «Вот же старый пердун, много о себе возомнил, а ничего толком и не знает». Прошел день, потом другой, и я уже начал опасаться, что ты прав.
Но однажды из-за двери ванной донеслись звуки рвотных позывов. До той минуты ты скрывался у себя в комнате, бросив приставку на полу в гостиной. Потом ко мне подошла твоя мать. Ее глаза излучали тревогу: никогда не видела его таким, сказала она. Шарахается от каждой тени. Не спит по ночам. Когда она вошла этим утром, ты кидал вещи в рюкзак – они идут, они идут, нам надо бежать, – и, когда мать спросила, кто такие «они», у тебя не нашлось ответа.
Ну что ж. Теперь ты забился в угол, твои глаза – черные молящие дыры, твой взгляд постоянно мечется и подозревает ужасы в каждой тени. Из кулаков у тебя сочится кровь, ногти впиваются в ладони. Помню, в твоем возрасте я резал сам себя, чтобы почувствовать, что жив. Бывает, и сейчас режу. Это никогда по-настоящему не заканчивается.
Однажды, обещает твоя мать, ее машины изгонят моих демонов. Неужели она не понимает, какой это будет ужасной ошибкой? Когда историю забывают, она повторяется, разве не так? Ведь даже худший президент в истории[68] признавал, что память принадлежит всем людям?
Тебе я не говорю ничего. Отныне мы знаем друг друга ближе некуда и без всяких слов.
Я научил тебя мудрости, внук. Я показал тебе мир.
Теперь я помогу тебе жить с этим.
Ниша
Когда на станции «Биб»[69] гаснут огни, то слышно, как стонет металл.
Лени Кларк лежит на своей койке и внимает. Над головой, за трубами, проводами и скорлупой корпуса, три километра черного океана хотят ее раздавить. Внизу рифт распарывает дно с силой, достаточной чтобы сдвинуть целый континент. Кларк лежит здесь, в этом хрупком убежище, и слышит, как панцирь станции смещается по микрону, слышит, как слабо, чуть ли не за пределами человеческих возможностей, трещат его швы. На рифте Хуан де Фука бог – настоящий садист, и имя ему – физика.
«Как же меня уговорили? Зачем я сюда спустилась?»
Но она уже давно знает ответ.
Лени слышит, как Баллард выходит в коридор. Кларк ей завидует. Та никогда не лажает, такое ощущение, что у нее все всегда под контролем. Она, кажется, даже счастлива здесь.
Кларк скатывается с койки, ищет в темноте выключатель. Ее каморку заливает бледный свет. Трубы и эксплуатационные панели загромождают стены вокруг: на глубине трех тысяч метров эстетика всегда плетется позади функциональности. Лени поворачивается и видит блестящую черную амфибию в зеркале на переборке.
До сих пор она иногда забывает, что же с ней сделали. Нужно сосредоточиться, чтобы почувствовать механизмы, притаившиеся на месте левого легкого. Кларк уже настолько привыкла к постоянной боли в груди, к еле ощутимой застойности пластика и металла при движении, что едва их замечает. Она все еще помнит, каково было жить полноценным человеком, и по ошибке принимает этого призрака за подлинные ощущения.
Однако такие передышки длятся недолго. На «Биб» повсюду зеркала: по идее, они должны зрительно расширять личное пространство экипажа. Иногда Кларк закрывает глаза, прячется от отражений, которые постоянно кидаются на нее. Помогает слабо. Она крепко зажмуривается и чувствует линзы на сетчатке, скрывающие зрачки гладкими белыми катарактами.
Лени выбирается из своей каморки и идет по коридору в сторону кают-компании. Там ее ждет Баллард, тоже в гидрокостюме, как обычно собранная и уверенная в себе.
Она встает Лени навстречу:
– Ну что, готова к выходу?
– Ты тут главная, – отвечает Кларк.
– Только на бумаге, – Баллард улыбается. – Здесь, внизу, никакой иерархии нет, Лени. Я считаю, что мы с тобой равны.
После двух дней на рифте Кларк до сих пор удивляется тому, насколько часто напарница улыбается. По малейшему поводу. Иногда это кажется искусственным.
Снаружи что-то ударяется о корпус.
Улыбка Баллард исчезает. Они снова слышат влажный, глухой шлепок, доносящийся сквозь титановую кожу станции.
– Так сразу и не привыкнешь, правда? – спрашивает Баллард.
Снова.
– Я имею в виду, судя по звуку, эта штука большая…
– Может, нам лучше вырубить освещение? – предлагает Кларк. Хотя знает, что никто ничего не отключит. Внешние прожекторы «Биб» горят круглые сутки электрическим костром, отгоняющим прочь тьму. Изнутри его не видно – на станции нет иллюминаторов, – но каким-то образом знание об этом невидимом огне успокаивает…
Шлеп!
…большую часть времени.
– А помнишь, как нам на тренировке говорили, что рыбы на такой глубине обычно очень… маленькие? – спрашивает Баллард, повышая голос.
И быстро замолкает. «Биб» слегка потрескивает. Какое-то время женщины неподвижно стоят и слушают, но снаружи тихо.
– Наверное, устала, – решат Баллард. – Думаю, люди там, на поверхности, разберутся, что тут к чему.
