Диана Гэблдон - Путешественница. Книга 2. В плену стихий
Когда капитан и пехотинцы ворвались на камбуз, вышла сцена: ничего не понимающего Ховарда отправили в арестантский трюм, послуживший нам на время карантинным боксом.
Это случилось вечером, так что пока я закончила дела в камбузе и поднялась наверх, солнце садилось в океан, выложив золотыми плитками западную его часть. Я вновь почувствовала то пронзительное и странное ощущение покоя, какое испытывала уже не раз.
Врачи по роду своей работы часто утопают в горе и отчаянии, не надеясь уже помочь ни одному больному выкарабкаться и сгорая от нервного напряжения и истощения сил. Но мне почему-то в такие дни хватало какой-то мелочи – сценки за окошком, происшествия за дверью, чьего-нибудь лица, – чтобы успокоиться и вновь вернуть себе надежду, впрочем, это случалось всегда неожиданно.
«Дельфин» резво бежал вперед, оправдывая свое название и неся на борту жертв кровавой жатвы смерти, но солнце омывало его своими лучами, обещая радость там, за горизонтом, давая свет как залог будущего покоя. В этот короткий миг я забыла о страшной болезни, образы которой вставали перед моими глазами даже ночью.
Никогда не придумывая названия этому дару покоя и не стремясь к нему, я всегда безошибочно узнала его и была рада ему. Удивительно было, что это произошло здесь, на корабле посреди океана, но я чувствовала и благодарность за то, что это произошло здесь.
Мои невидимые доспехи целителя совсем потускнели к тому времени, когда я выбралась на палубу, но сейчас я вновь была готова сражаться и дать бой, не имея в своем распоряжении даже необходимого. Перекрестившись, я пошла навстречу смерти.
Курчавый мальчик Элиас тоже умер, через четыре дня после того как я увидела заходящее солнце. Его убила вирулентная инфекция, заставив лихорадить и щуриться даже от света фонаря, а затем и бредить. Делирий развился через шесть часов после начала заболевания, а на рассвете он скончался, прижавшись ко мне и назвав меня мамой.
По сути, этот день отличался от всех других только тем, что на закате я хоронила моего мальчика, а так борьба с тифом забрала все мое время, не дав мне ни о чем подумать. Капитан Леонард провел обряд погребения, Элиаса Паунда завернули в гамак и бросили в пучину. Хотя капитан звал пообедать, я предпочла провести время в одиночестве, забившись в уголок возле здоровенной пушки.
Океан уже темнел ночным бархатом, солнце отсияло. Я не видела в окружающей меня роскоши природы ничего, что могло бы успокоить мою больную душу. С наступлением темноты команда прекращала свою деятельность, и жизнь на «Дельфине» замирала. Вокруг не было ни души, разве пробежал запоздалый матрос. Пушка холодила металлом мою щеку; я задумалась.
Боль разрывала меня на куски, но это была не только физическая боль, хотя в голове гудело, ноги распухли, а спина затекла.
Любой врач призван бороться со смертью. Врач обязан спасать человека, делая для этого все возможное, а подчас и невозможное, а когда приходится отдавать черному ангелу пациента, чье земное время истекло, любой лекарь все равно чувствует вину за свою неумелость, за свое бессилие и слабоволие. Целителя в его деятельности сопровождают сострадание к больному, страх перед возможной смертью, желание избежать во что бы то ни стало страшной мучительной кончины, а когда это не удается, то еще и ярость.
Элиас открыл вереницу смертей в этот день: за ним последовали еще двадцать три человека.
Кто-то из них умер, пока я обтирала их или щупала пульс, кто-то не успел получить от меня даже этого – я физически не могла успеть ко всем – и был вынужден уйти в мир иной в одиночестве. Мне нужно бы понять, что я не смогу спасти всех, если даже не успеваю обойти их утром, понять, что я сделала все возможное, что сделал бы любой врач восемнадцатого века, но понимать, что пенициллин мог бы спасти и Элиаса, и десятки других, и ничего не делать – это было выше моих сил.
Шприцы и чудодейственные ампулы я оставила в сменной юбке на «Артемиде». Я давала себе отчет в том, что навряд ли имела бы возможность совершать инъекции в том количестве, в каком это требовалось, но если бы и так, вряд ли смогла бы воспользоваться ею. Один, много два, три, пять спасенных – и десятки умирающих, десятки уже умерших! Обстоятельства были выше меня, бесспорно, но облегчения это не приносило: я ненавидела себя, ненавидела сами обстоятельства, мою душу разъедала язва – «Я могла бы спасти их! Могла…» – у меня болели зубы от постоянно стиснутых челюстей, наконец, против тифа, косящего моряков, у меня было только кипяченое молоко и печенье. И две беспомощные руки. Уже не шесть, как раньше, до смерти Элиаса.
Весь день я металась от койки к койке, видя, как на лицах матросов появляются гримасы боли или как лицевые мышцы разглаживаются, расслабляясь после смерти. И все взгляды тех, кто еще мог что-то видеть, были направлены на меня. На меня, черт возьми!
Бортовое ограждение затряслось от моих ударов. Моих криков никто не мог слышать, и я дала себе волю, ударяя что есть сил по бортику, так, будто это могло что-то решить. По крайней мере это приносило облегчение, а если и нет, то все равно я не чувствовала боли.
– Хватит! – вскричал кто-то, хватая мою руку.
– В чем дело? Пустите меня!
Вырваться я не смогла, хотя и хотела: державший был слишком силен.
– Перестаньте, вы разобьете себе руки, – увещевал меня незнакомец, оттаскивая от бортика.
– А хоть бы и так, какая вам, к черту, разница?
Я попыталась было высвободиться, но мои силы быстро иссякли. Все равно: что так, что так я не могу ничего сделать. Для моряков. К чему же тогда думать о себе?
Когда незнакомец отпустил меня, поняв, что я не буду больше протестовать, я смогла рассмотреть его. Кто это был, я не могла сказать, но явно не моряк – об этом свидетельствовала дорогая изысканная, пусть и измятая, одежда: жилет, например, равно как и камзол, сидели как влитые, а брюссельские кружева стоили недешево, даже я это знала.
– Вы кто такой? Я вас раньше не видела, – задала я вопрос, одновременно пытаясь причесаться пятерней, вытереть слезы и высморкаться.
Перед таким джентльменом негоже было представать в том виде, в каком предстала я, но я по крайней мере надеялась, что ночью меня плохо видно.
Он, заулыбавшись, дал мне чистый носовой платок, правда, слегка помятый.
– Меня зовут Грей. – Он изысканно поклонился. – Вы… дайте догадаюсь: вы – миссис Малкольм? Та самая, которой так восхищается капитан Леонард?
Меня передернуло, и он умолк.
– Мадам, я обидел вас? Простите, если сказал что-то не так. Я не хотел причинить вам боль.
Грей был испуган, и я решила объясниться.
– Нечем восхищаться. Я ежедневно вижу смерть десятков людей, – платок у носа и недавний плач изменили мой голос. – И ничего не могу для них сделать. Я торчу здесь безвылазно и бесполезно. Спасибо.
Я хотела вернуть ему платок, но не решилась: все-таки он был уже использован. Но и спрятать в свой карман тоже было бы некультурно. Грей махнул рукой, позволяя мне забрать этот кусочек полотна.
– Что я еще могу сделать для вас? – предложил он. – Может, принести вам воды? Или лучше бренди?
Из-за пазухи Грей достал небольшую фляжку, сделанную из серебра и имевшую гравировку – герб.
Я глотнула слишком много, поэтому закашлялась. Бренди был крепок, но то была приятная крепость, заставившая меня почувствовать, как разливается тепло по телу. Я глотнула еще.
– Благодарю вас.
Одного слова, по-видимому, было мало, так что я продолжила:
– Бренди – алкогольный напиток, но я уже забыла об этом. Мы обмываем им больных в лазарете.
Все произошедшее за день навалилось на меня снова, и под тяжестью воспоминаний я осела на ящик с порохом.
– Люди все так же болеют?
В наступившей темноте Грея было видно не очень хорошо, но светлые волосы я смогла рассмотреть.
– Болеют, но я бы не сказала, что так же, – закрывая глаза, оповестила я. – Сегодня, например, заболел всего один. Уже хорошо. Ведь вчера заболело четверо, позавчера – шестеро.
– Вы делаете успехи. Болезнь должна отступить.
– Вряд ли это можно назвать успехами. Судите сами: я могу только остановить начавшуюся эпидемию, но не предотвратить ее. К тому же заболевшие имеют небольшие шансы на выздоровление. Я не гарантирую, что они вылечатся.
– Да?
Он внезапно взял мою ладонь, и я не успела отстраниться. Грей потрогал костяшки моих пальцев, красных и сухих от того, что я постоянно работала со спиртом, провел по волдырю, вскочившему на руке от прикосновения кипящего молока.
– Знаете, мадам, глядя на ваши руки, я бы не сказал, что вы можете так мало, как говорите. Я думаю, вы делаете очень много, а сделали еще больше.
– Я делаю! – вырвала я руку. – Я делаю, но это не приносит пользы, понимаете, о чем я?
– Даю руку на отсечение, что…
– Да полно, вы шутите! Что вы там можете кому давать? – Я снова ударила пушку, словно она была виновата в моих бедах и бедах десятков больных моряков. – Знаете ли вы, сколько сегодня скончалось? Двадцать три моряка! Люди в расцвете сил, полные жизни! Я бегаю, мечусь, суечусь вокруг них, но все, все без толку! В грязи по уши, в рвоте, в кровище, в поту, но они все равно болеют и умирают! Я заставила здоровых моряков помогать мне, но они заражаются от больных и тоже умирают! Боже мой… Вокруг меня столько всего, но если бы этот шум приносил хотя малую пользу!
